Незримый поединок - [16]

Откуда-то появились заключенные с красными повязками. Один из них приблизился вплотную, прислушался.

— Что вы его уговариваете, как девчонку, — сказал он вдруг. — Берите, гражданин надзиратель, его за руки, а мы за ноги — и порядок.

Подошли еще заключенные — кто откуда! Каждый по-своему давал оценку событию. Начался спор, пересуды. Наконец, решено было повести меня к начальнику.

— Может, так будет лучше, — сказал кто-то.

Входим в кабинет начальника. Он вопросительно смотрит на нас. Ему объясняют, что произошло.

— Вы можете идти, — обращается он к тем, кто рассказывал о моем поступке, и, опустив голову, начинает читать какую-то бумагу. Видимо, почерк писавшего бумагу был не совсем разборчив. Начальник подолгу останавливал взгляд на каком-то слове, щурился, возвращался к прочитанному.

Дочитав исписанный лист, начальник колонии отодвинул в сторону пачку папирос и стал тихо, медленно выстукивать на спичечной коробке какой-то мотив.

Признаться, меня это начинало раздражать. «Какого черта ломается, строит из себя Наполеона, — думал я. — Нужно говорить — говори. Измором меня не возьмешь!»

— Гражданин начальник, музыку я не люблю еще с детства.

Он удивленно вскинул брови. Точно вдруг вспомнил обо мне. Быстрым движением отбросил коробку и потянулся за папиросой. Но закуривать не стал. Кончиком измятой гильзы дотронулся до своих черных щетинистых усов, подул в нее, да так и отложил в сторону. И снова начался измор! Казалось, начальник забыл, что я сижу напротив и жду разговору…

— Что вы от меня хотите, гражданин начальник? — не выдержал, наконец, я.

Он опять промолчал. Лишь сделал едва заметное движение бровями. У меня не хватило выдержки продолжать этот поединок — нервы сдали. Вскочив со стула, я дико заорал:

— Сожгу все!! Резню устрою! Судите! Расстреляйте!! Что вы от меня хотите?!

Начальник поудобнее откинулся на спинку стула и заговорил спокойно и бесстрастно:

— Значит, что я от вас хочу? И вы об этом не знаете? И даже не догадываетесь?

Он облокотился на письменный стол, взял в руки тот листок, который в начале нашего разговора держал в руках. И вдруг, как бы вспомнив о чем-то очень важном, оживился.

— Пожалуй, вам сегодня везет, как никогда! Ничего я от вас теперь не хочу. Можете идти. Вас освободят от штрафного изолятора.

Я шел по двору, ничего не видя вокруг. «Что это? Почему он так? Почему не ругался? Не посадил?»… Но ни ярости, ни злобы во мне уже не было.

Всепоглощающая грусть, завладевшая мною, безжалостно терзала мою душу, гнала меня из одного угла колонии в другой.

Во дворе гаража стояла на четырех железных бочках рама с кабиной. Каким-то чудом в кабине сохранились баранка и истрепанное сидение, из которого торчали пружины. Я залез в кабину и долго сидел, припав к баранке грудью.

— Так, брат, далеко не уедешь, — неожиданно услышал я голос начальника отряда Дильбазова. — Сколько хочешь думай, все равно на том же самом месте будешь, только тоску на себя нагонишь.

Я вздрогнул. И, скрывая испуг, проговорил спокойно, даже не обернувшись:

— А в народе поют иначе: «Тише едешь — дальше будешь».

— Э-э, ответ твой, браток, с бородкой. Я сейчас расскажу тебе о событии, которому всего десяток дней от роду.

Дильбазов открыл кабину и забрался ко мне:

— А расселись вы по-барски. Подвиньтесь. Да, вы совсем недурно устроились! Здесь все располагает к мечтам.

Усевшись поудобнее, он вытащил из кармана пачку папирос.

— Закурите?

— Можно. Табачный дым согревает душу.

— Точно. Любой алкоголик говорит, что водку пьет с горя… Да, слушай теперь, о чем я тебе расскажу… Тебе не пришлось видеть того, что пришлось видеть нам, воевавшим в Отечественную войну, на фронтах, — начал он. — Кому не случалось порох нюхать, тому всегда смерть страшна. Такие люди не представляют себе, что умереть можно так же просто и спокойно, как уснуть. Смерть — штука не страшная. Тем паче, для солдата-героя, солдата-победителя. Но все это на поле боя, я имею в виду…

Меня рассмешила эта речь. Вернее, я хотел показать, что мне смешно.

— Вы, гражданин начальник, обещали совсем другое. Это что-то не то, у вашей сказки тоже бородка появилась.

— Помню, — продолжал старший лейтенант, — я вам обещал другое. Но для ясности с корней начал. Да, так вот по-настоящему страшное для солдата-победителя начинается не на фронте, а после победы. Знаете как оно называется? Душевным переживанием. Оно переходит в неизлечимый недуг и некоторых до самого гроба провожает.

— И охота же этим победителям всю жизнь своими страданиями жить!

— Конечно, если у человека одни только бесконечные переживания — это плохо. Человек может загнить как залежалый товар. Но ведь часто в жизни люди с огромным вдохновением, с чувством удовлетворения вспоминают о прожитом и тогда душевные страдания становятся сносными. Мало ли с чем они могут быть связаны? Впрочем, во всем виновата одна только война. Одни, например, оказываются в бесконечных скитаниях — всю жизнь без кола и двора, не видя родных. О таких еще и сегодня говорят: «Пропал без вести». Другие теряют своих любимых, третьи — лучшие годы жизни, четвертые — еще что-нибудь…

Я повернулся к Дильбазову, сердце у меня заколотилось от какой-то безотчетной, щемящей тревоги.