Незнакомцы на мосту - [76]

Письма были теплыми и показали гораздо лучше, чем это могли бы сделать мы, что Рудольф Абель был преданным мужем и отцом. Письма были сентиментальными, житейскими, земными — типично русскими по содержанию. Все письма дочери Абеля, Эвелин, кроме одного, были написаны по-английски. Письма жены Эли (или Елены, как она в дальнейшем подписывала письма) были написаны по-русски.

Мы зачитали присяжным все письма. Некоторые были датированы, другие нет.

Некоторые журналисты говорили, что Абель краснел, когда читали его семейные письма, которые явно были настолько дороги ему, что он не мог их уничтожить. Корреспондент одного журнала, освещавший этот процесс, писал: «Когда судейские работники, бубня, зачитывали письма, стальная броня самодисциплины Абеля чуть не дала трещину. Лицо его покраснело, а его проницательные, глубоко посаженные глаза наполнились слезами».

Другие, однако, полагали, что письма содержат шифр, и отказывались их воспринимать как подлинные. Несколько лег спустя ФБР после тщательного изучения писем заявило, что оно убеждено в подлинности писем и в том, что они не содержат каких-либо шифрованных или тайных инструкций.

Письма жены Абеля, Эли, строились по определенной схеме. Она была хозяйкой дома и матерью и писала о своем мире: ее здоровье и здоровье мужа, дача, деревья и цветы, дочка, друзья и родственники, любимые животные. Она не взваливала заботы на плечи своего мужа, но вместе с тем не считала нужным умалчивать обо всех подробностях. Не было такой стороны семейной жизни, которая показалась бы Эле Абель слишком малой и незначительной и не стоящей упоминания. Письма ее были нежны и полны любви.

Когда чтение писем семьи Абеля закончилось, в зале суда воцарилась тишина. На какой-то момент наступило такое молчание, как будто на сцене опустился тяжелый занавес. Затем Томпкинс обратился к судье:

— Ваша честь, на этом обвинение заканчивает.

Донован (поднявшись со своего места). Если суд не возражает, защита имеет ряд рекомендаций, которые она хотела бы сделать в данный момент, и я прошу разрешения сделать их без присяжных. После внесения этих рекомендаций защита закончит.

Присяжные вышли из зала суда, после чего мы внесли рекомендацию об оправдании. Мы также предложили изъять некоторые места из показаний и обвинительного акта. Все наши рекомендации были отклонены. Абель сидел спокойно и смотрел твердым взглядом сквозь свои очки без оправы. Когда обсуждение закончилось, он передал мне четыре исписанных листка, озаглавленных: «Заметки по делу Р. И. Абеля».

Он писал, что о Хэйханене сложилось впечатление как о двоеженце, воре, обманщике и пьянице и что тот оказался «в компании своего духовного брата, сержанта Роудса». Он критиковал обвинение за то, что оно связало его с Роудсом. Абель писал, что это было сделано на основе теории о «спицах одного и того же колеса», примененной для обоснования «заговора». Исходя из этой версии, писал Абель, его, несомненно, можно было бы связать также с Розенбергами и Хис-сом или любым другим человеком, которым, как полагают, руководил московский «центр» шпионажа.

Из представленных доказательств видно лишь, что он и Хэйханен должны были «разыскать» Роудса. Абель высказал предположение, что и какое-то другое лицо или группа могли получить задание вступить в контакт с Роудсом.

«Цели шпионажа широки. В одно?.: случае он может быть направлен специально на получение военной информации, в другом — информации по ядерным проблемам, в третьем — по вопросам экономики и техники, а также информации об отношении народа к политическим событиям. Разумно было бы предположить, что различные группы людей направляются на выполнение заданий в различных сферах, поскольку для выполнения этих задач требуются различные качества».

Он высмеивал показания Хэйханена, заявившего, что Абель охарактеризовал Роудса как хорошего потенциального агента, поскольку тот являлся военнослужащим и имел родственников, работающих в атомной промышленности. Он сказал, что подобное утверждение носит гипотетический характер «и в равной мере может относиться к любому человеку, например к Эдгару Гуверу или даже с еще большим основанием к министру обороны».

Через все заметки Абеля проходила мысль о том, что в ходе процесса суду не были представлены какие-либо доказательства, подтверждающие тот факт, что собиралась или передавалась информация военного характера. «Все это существует лишь в виде неподтвержденного предположения, а не доказательств».

Я был уверен в том, что Абель написал эти тезисы для моего руководства при подготовке заключительного выступления. «Говоря об этом деле в целом, — писал он, — представляется предпочтительным занять «объективную, в духе здравого смысла» позицию и не прибегать к аргументам эмоционального плана. Применительно к X. и Р. (он везде писал X. вместо Хэйханен) некоторая эмоциональность представляется уместной. X., по его собственным словам, был изобличен как неумелый работник, пьяница, обманщик и вор. Далее, он продемонстрировал полное безразличие к своей семье в СССР. Нет сомнений, что его измена продиктована не какими-либо идеологическими соображениями, а лишь трусостью человека, лишенного всяких моральных устоев. Применительно к нему нельзя говорить о каком-то чувстве патриотизма и силе характера — он просто трус. То же самое относится и к Роудсу.