Нежный бар. История взросления, преодоления и любви - [65]

И тут мне на глаза попался курс под названием «Направляемое обучение». Программа для избранных первокурсников, углубленное изучение канонов – годовой цикл занятий по истории западной цивилизации. Я пробежал пальцем по списку философов и писателей, которых там изучали. Эсхил, Софокл, Геродот, Платон, Аристотель, Фукидид, Вергилий, Данте, Шекспир, Мильтон, Фома Аквинский, Гете, Вордсворт, Святой Августин, Макиавелли, Хоббс, Локк, Руссо, Токвиль – и это только в первом семестре. Задумавшись, я поглядел в окно. Группка студентов стояла посреди двора. В центре возвышался тот самоуверенный парнишка, Джедд-второй, возглавлявший беседу. Император Йеля. «Направляемое обучение» было единственным способом составить конкуренцию ему подобным, единственным путем умерить его уверенность в себе и, возможно, обрести собственную.

Я позвонил маме и спросил, что она думает. Мама опасалась, что я пытаюсь отхватить кусок себе не по зубам, но, почувствовав в моем голосе стремление скорей самоутвердиться, поддержала меня в желании записаться на курс. И если я каким-то образом туда попаду, добавила она, лучше будет отказаться от планов работать с частичной занятостью. Мне надо учиться, учиться и учиться, сказала она, а если понадобятся деньги, она возьмет из небольшой страховой премии, которую получила после автокатастрофы.

С йельским блокнотом под мышкой и двумя ручками в кармане я бежал по Элм-стрит под звон колоколов с башни Харкнесс. Листья уже начинали желтеть. Меня приняли на курс «Направляемого обучения», что я счел за честь, хоть позднее узнал, что на эту программу принимали практически всех мазохистов, согласных работать вчетверо больше остальных первокурсников. Мчась на свое первое занятие, семинар по литературе, я вспоминал, сколько раз дядя Чарли говорил мне остановиться, не взрослеть, застыть на месте – а мне именно в эти моменты особенно хотелось поторопить жизнь. Но теперь наконец-то наставало время, которым я собирался насладиться.

Литературный семинар вел высокий костлявый мужчина за сорок, с вандейковской бородкой и бровями такими густыми и подвижными, что они напоминали пушистых гусениц. Он официально приветствовал нас и стал рассказывать о славных подвигах, с которыми мы скоро познакомимся, блестящих умах, анналах истории и бессмертных афоризмах, таких метких, что они пережили империи и эпохи, и будут существовать еще много тысячелетий. Он перескакивал от поэм к пьесам и романам, цитировал по памяти знаменитые строки и отрывки из «Божественной комедии» и «Прелюдии», из «Шума и ярости» и из его любимого «Потерянного рая», в котором нам вскоре предстояло встретиться с Сатаной. О потере рая он говорил с особой грустью, явно восхищаясь при этом Сатаной как литературным персонажем, и меня вдруг осенило, что профессор, с его остроконечной бородкой и лохматыми бровями, воображает себя Князем Тьмы. Я набросал его портрет в своем блокноте, в стиле «Микробиографий», и написал под ним: «Профессор Люцифер».

Как подобает Люциферу, профессор с величественным видом уселся во главе стола, готовый к тому, чтобы поторговаться за наши души. Все, что мы будем читать, сказал он с нажимом, восходит к двум эпическим поэмам, «Илиаде» и «Одиссее». Это семена, продолжал он, из которых мощный дуб западной литературы вырос и продолжает расти, прибавляя ветви с каждым новым поколением. Он завидует нам, сказал он, потому что нам только предстоит познакомиться с этими шедеврами. Хоть они и были написаны почти три тысячелетия назад, оба не менее современны и актуальны, чем статья в утренней «Нью-Йорк таймс». «Почему? – спросил он. – Потому что раскрывают бессмертную тему – возвращение домой». У себя в блокноте я написал «раскрывают – хорошее слово». Потом, заметив, что строка выглядит неаккуратно, я стер ее и написал снова, тщательнее.

Мне нравилось, как Профессор Люцифер произносил некоторые слова, особенно «поэма». У него она звучала как «поу-эма». Каждый раз, используя это слово («Главное, что надо помнить об этой поу-эме»), он клал свою узловатую руку поверх стопки книг, как свидетель, клянущийся на Библии. Хотя эти книги были вдвое старше меня и их страницы приобрели горчично-желтый оттенок, я видел, что их очень берегут, обращаются аккуратно, а если что и подчеркивают, то словно по линейке.

Нашим первым заданием стало прочитать половину «Илиады», а потом написать сочинение на десять страниц. Я сразу же пошел в библиотеку Стерлинга и уселся на обитый кожей стул в читальном зале. Окно рядом со мной выходило в садик, где шелестел фонтан и пели птицы. Буквально через пару минут я погрузился в книгу, провалился сквозь время и с громким шлепком приземлился на продуваемый всеми ветрами пляж Илиума. Я читал много часов без перерыва и открыл, к счастью для себя, что поэма не ограничивается темой возвращения домой – она о мужчинах и о тонких доспехах мужественности. Я задержал дыхание, когда дошел до сцены с Гектором, великим троянским воином, и его сыном. Гектор, уходя на войну, прощается с мальчиком. Не уходи, умоляет его жена, но Гектору пора. Дело не в желании – это фатум. Поле битвы зовет. Он поднимает сына на руки, «прелестного, подобного лучезарной звезде», целует на прощание и произносит молитву: «Пусть о нем некогда скажут, из боя идущего видя: он и отца превосходит!»