Нежные юноши - [2]

II

Энсон был старшим из шестерых детей, которым в будущем предстояло разделить между собой состояние в пятнадцать миллионов долларов. Сознательного возраста – семь, кажется, лет? – он достиг в самом начале века, когда смелые юные дамы на диво всей Пятой Авеню осваивали первые электромобили. В те дни ему с братом выписали из Англии гувернантку, разговаривавшую на чистом, ясном и правильном языке, чтобы мальчишки понемногу выучились говорить, как она, так что их слова и предложения звучали чисто, ясно и не слипались в один сплошной ком, как у нас с вами. Но разговаривали они не совсем как английские дети, а с акцентом, присущим представителям нью-йоркского высшего общества.

На лето всех шестерых детей увозили из дома на 71-й улице в большое имение на севере штата Коннектикут. Место не было фешенебельным – отец Энсона желал по возможности дольше отложить момент знакомства детей с этой стороной жизни. Отчасти он смотрел свысока на свой класс, составлявший нью-йоркское общество, и на свое время, в котором царила чванная и возведенная в статус закона вульгарность «позолоченного века». Своим сыновьям он желал привить способность сосредотачиваться и держать спортивную форму, чтобы из них впоследствии получились успешные и придерживающиеся правильного образа жизни люди. Пока двоих старших не пришлось отправить в школу, он и жена, по мере возможности, зорко за ними приглядывали, что довольно трудно в огромном особняке и много проще – в небольших и средних домиках, где прошло мое детство. Я был всегда в пределах досягаемости маминого голоса, постоянно ощущал ее присутствие, ее одобрение или порицание.

Впервые чувство превосходства проявилось у Энсона под действием по-американски скуповатого почтения, с которым к нему относились в коннектикутской глубинке. Родители ребят, с которыми он играл, всегда интересовались, как поживают его папа и мама, и испытывали радостное волнение, когда их детей приглашали поиграть в дом Хантеров. Такое положение вещей он воспринимал как естественное; он испытывал нечто вроде раздражения, когда случалось так, что не он являлся центральной фигурой, а дело при этом касалось денег, положения или власти – и это сохранилось у него на всю жизнь. Бороться за первенство с другими мальчишками он считал ниже своего достоинства – он ждал, что ему и так все достанется, а когда этого не происходило, он просто ретировался в свою семью. Семьи ему было достаточно, поскольку на востоке Америки к деньгам все еще относятся как к феодальным привилегиям, и их сила формирует кланы. А вот у снобов с американского Запада деньги семьи разделяют, формируя слои общества.

К восемнадцати годам, когда Энсон прибыл в Нью-Хейвен, он превратился в высокого коренастого юношу с открытым лицом и здоровым от упорядоченной школьной жизни румянцем. Волосы у него были светлые и от природы смешно торчали на голове, а нос был крючковатый – эти две черты не позволяли назвать его красивым. При этом он обладал обаятельной уверенностью и стильной бесцеремонностью, так что люди из высших классов без всяких объяснений – просто столкнувшись с ним на улице – безошибочно узнавали в нем богатого парня, окончившего самую лучшую школу. Тем не менее популярностью в университете он не пользовался из-за своего чувства превосходства – его независимость все считали эгоизмом, а его отказ принять с должным трепетом йельские стандарты поведения, казалось, принижал всех тех, кто эти стандарты чтил. Поэтому задолго до окончания университета центр его жизни сместился в Нью-Йорк.

В Нью-Йорке он чувствовал себя как дома. Там у него был особняк, в котором были «слуги, которых в нынешние времена уже не сыщешь», и семья, для которой он, благодаря своему неизменно хорошему настроению и умению устраивать дела, быстро превратился в центр притяжения. Еще там были балы и дебютантки, и подобающе-мужественный мир клубов, и периодические буйные кутежи с прекрасными девушками, которых в Нью-Хейвене видели не ближе, чем с пятого ряда партера. У него были вполне традиционные желания, среди которых фигурировала даже безупречная тень, на которой он со временем женится, но его желания отличались от желаний большинства молодых людей тем, что они не были подернуты туманной дымкой неопределенности и не относились ни к «идеалам», ни к «иллюзиям». Энсон безоговорочно принимал мир больших денег и больших трат, мир громких разводов и разгула, мир снобизма и привилегий. Жизни многих из нас оканчиваются компромиссами, а его жизнь с компромисса началась.

Я познакомился с ним в конце лета 1917 года, когда он только-только окончил Йель и, как и все остальные, поддался систематически нагнетаемой военной истерии. В сине-зеленой форме морской авиации он приехал в Пенсаколу, где оркестры при гостиницах играли «Прости, дорогая», а мы, молодые офицеры, танцевали с местными девушками. Он нравился всем; хотя для общения он избрал кружок любителей выпить, а пилотом оказался так себе, даже инструкторы относились к нему с заметным уважением. Он всегда подолгу беседовал с ними своим уверенным, рассудительным голосом, и беседы завершались тем, что ему обычно удавалось спасти себя – или, что случалось чаще, другого офицера – от надвигающихся неприятностей. Он отличался общительностью, склонностью к похабству и здоровой жаждой удовольствий, и все сильно удивились, когда он влюбился в довольно консервативную и добропорядочную девушку.