— Аврора учинила погром, — очень спокойно, сидя за пианино, констатирует Фред.
Я пытаюсь ей помочь.
— Вы… оставьте меня, я вас ненавижу, — бросает она, и еще до того, как кто-нибудь из нас успел шевельнуться, выпрыгивает из окна в сад. Только мы ее и видели.
Когда на следующий день я появляюсь у нее, она сидит на матрасе, упершись подбородком в руки, а руками — в сведенные колени. Она даже не поворачивает головы в мою сторону, я иду прямо к ней, попадаю в поле ее зрения, но ее взгляд проходит сквозь меня и упирается в стену.
Я кладу руки ей на плечи, она вздрагивает.
— Оставьте, оставьте меня. Я больше не хочу вас знать. Уходите.
Я сажусь.
— Уходите.
Я встаю.
Она смягчается и протягивает мне руку.
— Садитесь. Я только хотела вам сказать, что отныне вы должны оставить меня. Вы мне не нужны. Мне нечего добавить.
Она берет зонтик и упирает его конец между ремешками своих сандалий.
— Я начинала пожинать плоды своего добровольного труда. И вот на тебе. Ведь я не монашенка. Я сама сочиняю правила, сама им следую. А отречение от земного нелегко дается такой дикарке, как я. Вы не были свидетелем моего долгого усилия, вам не понять… От вечеров, подобных вчерашнему, никому не становится лучше…
По ее щекам текут слезы. Я пытаюсь возразить… Но она прерывает меня, встает и набрасывает на плечи лиловую накидку. Мы выходим.
Большие свинцовые облака надвигаются на заходящее солнце, обламывая его края. Гремит гром. Как безумные снуют такси.
Стоит нам оказаться за пределами ее квартала, прохожие начинают оглядываться. Аврора останавливается, кладет свою руку на мою. Между нами ткань ее накидки, такая шершавая на ощупь.
Аврору бьет дрожь.
— Вы меня прощаете, Аврора?
Она делает некий жест, который я истолковываю как «Вы тут ни при чем».
Потом делает знак омнибусу, и тот покорно подкатывает к ее ногам. Она поднимается на империал.
Судя по надписи на боку омнибуса, она может добраться на нем до Айслингтона.
Мне грустно. И я чувствую, что по-настоящему боль возьмется за меня во второй половине дня.
