Нежность к ревущему зверю - [94]

«Вот и все», – подумал Лютров и отвел глаза от портрета. Усевшись перед телевизором, он принялся смотреть все подряд, тщетно пытаясь вдуматься в происходящее на экране, не понимая, о чем говорят, что показывают, куда движутся машины, поезда, пешеходы.

Началась пьеса о старом художнике, заболевшем в какой-то дрянной гостинице. Это был очень богатый художник. И очень умный. Автор заставил его умирать величественно, как то и подобает великому человеку. Он ощетинил его мудрыми сентенциями, разящими наповал всяческую дрянь в людях, которые по разному поводу оказывались у его одра. Половину пьесы художник вспоминал, как попал в гостиницу и куда делись взятые им в дорогу ящики с картинами. О том же думали его друзья и враги. Но Друзья опередили врагов и отыскали картины. Это должно было случиться, потому что старик знал, кому довериться, умел выбирать друзей, как в молодости любовниц: одних по душевным качествам, других по оттенкам кожи. Он был до конца свободен и самостоятелен. Актер. верил в своего старика и хорошо изображал его. Это был настоящий умирающий старик, каким и надлежит быть человеку рядом со смертью и каким он никогда не бывает столь продолжительно. «Теперь пусть уходит». Так называлась пьеса. Теперь. А раньше, видимо, было не с руки. Непонятно, кому принадлежало это пожелание: врагам? Друзьям? Автору?

«Автору, – решил Лютров. – Врагам наплевать, когда он окочурится, друзьям не к лицу такое пожелание… Пример тому, как далеки они, книжные мудрецы, и их проникновенная словесность от жизни. Ради чего пишутся эти пьесы, книги? Для чего и для кого рождена эта иллюзия? Таковы современные сказки на языке Запада… И самые лучшие их писатели в отчаянии от бессилия привнести разуму ближних что-либо, кроме иллюзий, предваряют книги усталой фразой Екклезиаста, омывая тщету жизни и немощь слова реабилитирующим раствором скепсиса: «И восходит солнце, и заходит солнце, и возвращается ветер на круги своя…» Так смыкается круг мудрости наставников человеческих душ… Что же может сказать мне вот этот и ему подобные? Во что помочь уверовать, в чем убедить? Лучше уж читать словари… Там – жизнь изреченная, там все есть о людях и нравах, о боли и смерти… И нет иллюзий. Их страницы ведают обо всем; и не может быть в тебе такой раны, коя не вопияла голосом твоих пращуров.

«И твоя боль – тоже там, горечь ее знакома праотцам…»

Лютров переключил телевизор. Вспыхнула миловидная дикторша и объявила о начале заграничного фильма. Вдоль экрана побежали хлопья, сливаясь в дрожащие яркие полосы. Они то возникали, то исчезали, и наконец Лютров понял, что помехи – от звонка в квартиру. «Она! «

Лютров бросился к двери, рывком растворил и увидел жену Гая.

– Ты?.. Почему?..

– Здравствуй. Пропусти человека… Что это с тобой?

– Что может быть со мной?.. Все может быть. И с тобой тоже.

Лютров говорил медленно и неохотно, как от великой усталости, не замечая, что выглядит негостеприимно.

– О чем ты говоришь? Помоги мне раздеться…

Она прошла в комнату впереди него и огляделась.

– Ты один? – брови ее изумленно изогнулись.

– Уже нет. Теперь нас двое… – Лютров махнул рукой и подвел ее к креслу.

– Лена, ты не знаешь, по каким законам любят? – он указал рукой на экран телевизора, где молодые герои, сцепившись в «итальянском» поцелуе, никак не могли прожевать его. – Или это сплошное беззаконие?

– Вот уж не ожидала встретить тебя такого… Ладно Гай хандрит, он простудился, а ты чего? Случилось что-нибудь?

– Ничего не случилось… Просто у нее… не хватило духу стать моей женой…

– Ах, вот что… Она сама сказала об этом?

– Проще ведь ничего не объяснять, а взять и… исчезнуть. Она уволилась с работы неделю назад и…

– И ты, конечно, в панике… Позвони домой.

– У нее нет телефона…

– Сходи.

– Зачем? Что я буду говорить ей?

– Не паясничай… Я видела тебя в театре. У тебя было такое лицо, будто ты проснулся.

– Спасибо.

– Не на чем.

– Как видишь, ей наплевать на мое лицо… Но мне нехорошо, Лена. Когда мы втемяшились в грозу и Боровский выволакивал машину из геенны огненной, это бог, а не летчик, а я… которого Старик целовал, когда дарил эту игрушку, вон она… я, вместо того чтобы по-настоящему работать… думал о ней… Э, ладно. Гай знает, что ты здесь?

– А если нет?

– Ничего, да?.. Однажды эта девушка сказала мне: «Здравствуйте». В первый раз увидела и – «Здравствуйте»… А я вспомнил твои слова: «Как ты можешь жить один?» – и подумал: «Господи, если бы она полюбила меня!..» Но ничего. Ничего… Говорят, ко всему можно привыкнуть. Но я все-таки подожду ее, а?.. Дня три-четыре. С людьми всякое бывает… Чему ты улыбаешься? Я говорю ерунду?..

– Конечно. В ее возрасте не умеют по-бабьи подличать… Может, обидел ее чем-нибудь?

– Что ты!..

– Тогда все будет хорошо. А сейчас… налей мне чего-нибудь. Есть у тебя?

– О!.. Что скажет Гай?

– Пусть говорит, что хочет. Сегодня у меня есть причина распутничать…

– Господи, что ты говоришь? Какая причина?

– Твой день рождения, балбес!

– Леночка!..

Вытаскивая початую бутылку коньяка из буфета, он уронил стопку фарфоровой посуды. Жена Гая захлопала в ладоши.

– К счастью!.. Держи. Это тебе от нас, – она вытащила из сумочки и положила ему на ладонь золотые запонки. – Дай я тебя поцелую.