Нежность к ревущему зверю - [5]

Все это происходило в большом кабинете начальника летной базы Савелия Петровича Добротворского, Героя и генерала в отставке. Выслушав Боровского, Данилов испросил разрешение пригласить для консультации врача летной службы.

Девушка-врач, заметно взволнованная общим вниманием, четко выговаривая слова, заявила, что у Вячеслава Ильича Чернорая ей не замечены какие-либо отклонения в состоянии здоровья, и, как иллюстрацию к сказанному, показала журнал с отметками кровяного давления летно-подъемного состава за последний год. Снисходя к ее волнению, генерал подчеркнуто учтиво поблагодарил за сведения, а когда она вышла, резко встал из-за стола.

– В следующий раз потрудитесь сами проверять сплетни, которыми пользуетесь, – неприязненно бросил он «корифею», – я вам не царь Соломон!

Но Боровский не мог остановиться. На бурном заседании методсовета, когда утверждалась одна из программ испытаний порученного Боровскому С-440, большой турбовинтовой серийной машины, превращенной в летающую лабораторию, «корифей» неоправданно бурно отреагировал на какую-то неточность в подписанной ведущими инженерами и Даниловым программе, не стал слушать объяснений, когда ему пытались доказать, что документ, в конце концов, обсуждался методсоветом, да и ошибка невелика, а недвусмысленно заявил, что возможность подобных «оптических аберраций» в организации летно-испытательной службы на базе и привела, в конце концов, к катастрофе «семерки».

Прослышав об этом, Костя Карауш отметил:

– Это уже кое-что.

До отъезда в командировку Лютров слышал, будто Данилов имел беседу со Стариком о поведении Боровского. Но до того ли главному сейчас, чтобы заниматься еще и амбицией «корифея «?

…Санина назначили штурманом на С-04 после аварии опытного С-40 в 1959 году. Санин оставался на борту с командиром корабли до последней минуты, не в пример второму летчику Андрею Трефилову, и выбросился из машины, когда пожар в зоне четвертого двигателя ослабил крепежные узлы и двигатель отвалился. Потерявшая равновесие машина мгновенно свалилась на крыло, так что Санин едва успел выбраться из аварийного люка, глядевшего уже не вниз, а вверх.

Прыжок был неудачным, Санин опустился на старую осину в лесу за деревней, сильно ударился. Побаливала спина, и он не на шутку боялся, что врачи «зарубят», а когда увидел в летной книжке «без ограничений», радовался, как ребенок.

Вернувшись из госпиталя, Санин как-то обмолвился в присутствии Гая-Самари и Бориса Долотова о «некоторой поспешности», с которой покидал самолет второй летчик Трефилов.

Убедившись, что включение противопожарной системы не сбило огонь, Трефилов расстегнул ремни и сказал Моисееву:

– Поскольку… у меня сегодня день рождения… я покидаю машину.

Моисеев вначале как-то и не понял его, вопросительно посмотрел на Санина, снова на Трефилова, но затем отвел глаза, будто устыдившись, и, прежде чем Трефилов успел покинуть кресло, дал команду выбрасываться. Кроме Санина, никто из экипажа ничего не понял в поведении Трефилова, во всяком случае ничего, кроме того, что второй летчик с завидной оперативностью выполнил команду командира корабля.

Однако ускользающая от формальных определений вина Трефилова, с точки зрения обязанности второго по значению члена экипажа, заключалась не в букве инструкций, а в летной этике. Покинь он машину вместе со штурманом, когда на борту не останется никого, кроме командира корабля, и Трефилов, может быть, по сей день работал бы на фирме. Да и Санина, человека по натуре мягкого и терпимого, несколько обескуражило то, какой оборот приняла эта некрасивая история год спустя с нелегкой руки Бориса Долотова. На первом этапе испытаний «семерку» вел Долотов, вторым летчиком назначили было Трефилова. Но Долотов, которому всегда было все равно, с кем летать и на чем летать, на этот раз отказался работать с Трефиловым. С кем угодно, кроме него. Дело дошло до объяснений в кабинете Данилова.

И тут не только все решилось, но и все, кому довелось при том присутствовать, немало были удивлены тем объяснением существа Трефилова, какое в очень немногих словах дал Борис Долотов, человек, как будто и не замечавший никого за два года пребывания на фирме.

Если Гая-Самари можно было отнести к категории «модников-классиков», кем вольные веяния моды вводились скромно, иногда – намеками: чуть длиннее пиджак, ярче галстук, немного уже или слегка расклешены брюки, то Андрей Трефилов принадлежал к «модникам-эксцентрикам», на ком появляется все самое первое, яркое, еще непривычное глазу и оттого бросающееся в глаза. Казалось, этот человек все свободное от работы время только тем и занимался, что искал какой-нибудь галстук «павлиний глаз» или невообразимую замшевую куртку со множеством карманов и бесконечными застежками-«молниями» и чтобы на подкладке можно было увидеть золототканные ярлыки, стилизованные под средневековые геральдические щиты. Он первым принимался носить пальто с накладными карманами, пыжиковую шапку, туфли с носком веретеном, обтягивающие икры брюки, пестро расцвеченные сорочки; доставал неведомо где паркеровские ручки, африканских чертиков для украшения лобового стекла машины, задрапированной занавесками, зажигалки из Японии; носил тончайшие часы на массивном золотом браслете, запонки с цыганскими висюльками, зажим для галстука в виде полицейских наручников и даже сигареты умудрялся курить «оттедова»: то с верблюдом на пачках, то с какими-то герцогскими коронами, чуть ли не из Новой Зеландии.