Нежность к ревущему зверю - [4]
Толпа стала расходиться, оркестр смолк, и горе обнажилось сдавленными рыданиями, стонами женщин, скребущими по сердцу лопатами… А когда над одинаковыми бугорками выросли пестрые груды венков, снег посыпал гуще, словно и это входило в ритуал похорон – поскорее уподобить только что омытые слезами погребения вчерашним, позавчерашним и тем, что появились сто лет назад.
У ворот кладбища Лютров увидел Славу Чернорая, заслонявшего своей широкой спиной незнакомую женщину. Рукой в красной варежке она держалась за граненый прут чугунной ограды, будто боялась упасть.
Когда Лютров поравнялся с ними, Чернорай сказал, что не сможет быть на поминках, говорил он и еще что-то, чего Лютров не расслышал: на стоянке за воротами запускали и прогревали застоявшиеся на морозе автомобили.
Тут же у въезда на погост стоял черный ЗИЛ главного конструктора Николая Сергеевича Соколова, приехавшего на похороны с женой, старшей дочерью и сыном. Главный совсем занемог от горя, ему с великим трудом удалось четырежды нагнуться у могил, чтобы бросить в каждую по пригоршне мерзлой земли.
Первые недели были самые трудные. Отец Сергея, Андрей Андреевич, приходил к Лютрову, оставляя старуху на попечение дочерей, не в силах выносить нескончаемые стоны жены.
– Один сын, Лексей, один!.. – громыхая по столу кулаком и роняя слезы, жаловался старик. – Войну прошел, сызмальства воевал… Отчего не я, не старуха, а он, а?..
Проводив старика, Лютров пытался поскорее уснуть, но сна не было.
– Давление выше нормы. Ощущаете недомогание?
Девушка-врач озабоченно сжимала блеклые губы и выжидающе глядела на Лютрова.
– Здоров. Вашими молитвами…
– Меньше курите. Сбавьте немного веса. Чаще бывайте на воздухе. На лыжах ходите?..
Она еще не научилась улавливать своим белым носиком запах спиртного у подопечных. Или прямо говорить об этом, а потому и спрашивает о ерунде, чтобы скрыть свою девчоночью робость. Крохотная, снежно-свежая в своем накрахмаленном халатике, она перебирает стерильными пальчиками на волосатом запястье его руки и нервно краснеет, если вена вздрагивает на пять ударов чаще положенного.
Как молния в безлунную ночь, катастрофа высветила не только слабые места в конструкции С-14, но и людей, заставила говорить не только о погибших, но и о живых.
На заключительном заседании аварийной комиссии один из ее членов, пожилой начальник отдела автоматики КБ, ошеломленный истолкованием причины происшедшего, спросил: почему опытную машину с такой поспешностью передали молодому летчику? Насколько ему известно, командиром «семерки» до последнего времени был Боровский. Ему объяснили, что ничего недозволенного в этой замене нет и это не исключение, а установившаяся практика. Обстоятельства вынуждают подменять летчиков даже на несколько полетов, так что в решении передать самолет для продолжения испытаний Димову, долгое время летавшему вторым: летчиком с Боровским, нечего необычного нет. Для такой подмены достаточно отметки инспектора в летной книжке любого высококлассного испытателя фирмы.
Начальник отдела автоматики так и не узнал, что коснулся весьма щепетильной области интересов «самого» Боровского, за глаза величаемого «корифеем».
Заключительная стадия испытаний «семерки» должна была проводиться в местах весьма неблизких. Работа черная, неброская, а «корифею» позарез нужно было находиться на глазах у начальства: готовился приказ о назначении командира на новый пассажирский лайнер С-441 – дело громкое, «хищное», как в этих случаях говорят летчики. Боровскому нужно было освободить себе руки задолго до первого вылета С-441, намеченного на лето, и «корифей» пустился в нехитрую дипломатию, призывая начальство оказать доверие испытателю из нового пополнения, дать возможность способному молодому человеку проявить себя на завершающем этапе испытаний «семерки».
Чем бы ни была вызвана дипломатическая активность Боровского, уступившего Димову свою работу, «корифея» никто не подозревал в злом умысле, это исключалось. Боровский и в самом деле был многоопытным и в высшей степени толковым летчиком-испытателем. Никто не помнил за ним сколько-нибудь серьезной летной ошибки. И он любил летать. Понимающие журналисты ставили его в один ряд с именами самых видных асов страны. Но при близком рассмотрении он во многом терял, и причиной тому была самая непрезентабельная суетность, тяготение к влиятельным мужам КБ, к местному начальству, словом, – к «сферам».
Сказалась она в поведении Боровского и позже, когда Старик – так летчики между собой звали Главного конструктора – утвердил ведущим летчиком С-441 Славу Чернорая. Боровский потерял душевное равновесие. Услыхав краем уха, что будущий командир С-441 водит компанию с Костей Караушем и Виктором Извольским, кои якобы были замечены в злоупотреблении спиртного, о чем и. о. начальника летного комплекса Юзефович имеет недвусмысленные сигналы, Боровский гласно обвинял руководство летной базы в назначении пьяниц на ответственные заказы. Нельзя было до такой степени доверять известной поговорке: скажи мне, кто твои друзья, и я скажу тебе, кто ты; Чернорай брал в рот спиртное разве что «в дни противостояния Марса», как сказал Костя Карауш, когда узнал о выпаде Боровского. Однако, минуя самого Костю и Виктора Извольского, брошенный «корифеем» камень попал в руководителя отдела летных испытаний Петра Самсоновича Данилова, через которого проходят все кандидаты на новые машины и который, кстати, дал себя уговорить Боровскому передать «семерку» Димову. Но этого старого и очень осторожного инженера, сорок лет отдавшего фирме, можно было обвинить в чем угодно, только не в опрометчивых решениях. Все, что он подписывал, было в рамках принятого, дозволенного, законного и в большинстве случаев после неторопливых совещаний с заинтересованными лицами.
