Неживой - [35]

Байгуд шёл пешком и особо не спешил. Он ещё не встречал лошади, которая бы его выдержала, и ещё не встречал лиха, которое бы смогло убежать от него. Он облокотился на копьё, вытащил из-за пояса трубку, размером с банный ковшик, набил её табаком и приправил едва тлеющим угольком из крохотного глиняного горшочка.

Вокруг разошёлся приятный аромат. Байгуд втянул его полной грудью, немного помыслил, осмотрел лесной горизонт, кивнул солнцу и чистому синему небу и продолжил путь.

Байгуд родился недоношенным. У матери начались схватки от страха, когда в деревню ворвались враги. Её зарубили сразу после родов и даже ткнули саблей Байгуда, оставив ему шрам, во всю грудь. Истекая кровью, мать из последних сил согревала его, пока не изошла кровью и не остыла. А его сердце, не успевшее даже немножко пожить, билось всё медленнее и медленнее, готовясь сделать свой последний удар.

Почти мёртвым, бледным и синим, уже не кричащим, его нашёл бродячий скапанг — монах, отрекшийся от всего земного, даже от своего имени, и проводящий жизнь в вечном пути и молитвах. Скапанг вскормил его худым молоком единственной убогой козы, которую враги не взяли, кровью своей, птиц и животных. Почему-то Байгуд выдюжил и не умер.

Года в три, когда Байгуд смог наравне с ним жрать насекомых, скапанг отдал его кочевникам, женщине, что только что родила мёртвого. Так было справедливо. Байгуд наконец получил молоко матери и еду, что причитается ребёнку, а его мать не спрыгнула в глубокий провал от горя. Сначала он много болел, был худым и бледным, с синюшными губами, быстро уставал и был на голову ниже своих сверстников. Мать садилась перед ним на колено, брала его за плечи, смотрела на него своими блестящими карими глазами и клала ему что-то в рот, чтобы он ел. И как-то лет после пяти он вдруг пошёл в рост и уже не останавливался.

К шестнадцати годам он был выше самого крупного мужчины в их улусе и шире его в плечах. Руками он мог разломить камёнь надвое, вытаскивал в одного повозку из колеи, мог сам изловить в поле дикую лошадь и привести её. Ел он много, сначала за взрослого мужчину, потом за носящую женщину, потом за двоих, и наконец — как лошадь. Мама любила его, кормила, как могла, и всегда ему улыбалась, а вот в ауле его поначалу не взлюбили и ругали.

Большой Рот, говорили они.

Пока он сам не начал приносить еду. Охотник из него вышел ладный. То косулю, то лося целиком на спине притащит, то лошадь негодную или овцу бесхозную приволочёт. А в такой день и день после него, хочешь не хочешь все пируют и объедаются. А когда добычи не было, мог день или два идти, но вернутся с полной кадкой ягоды, грибов или рыбы.

Чем больше сил у него прибавлялось, тем больше пользы он своему хозяйству приносил. Воды принести, камень приволочь, столбы вбить, телегу починить — всё к нему шли. Никому не отказывал, не ленился, всегда был при деле, всегда отзывался.

А уж когда он петь и играть на чанзе научился, так все к нему и оттаяли.

Любили его, да в душу не пускали. Слишком уж он отличался. И всё рос и рос. Сердце его росло вместе с ним. Злобы он ни на кого не держал, чтобы языки злые не говорили и какие бы враги лютые на горизонте не мелькали. Не терпел жестокость и несправедливость, и где бы её не видал — старался останавливать. Так однажды вбежал он к Архызу в юрту, на крики жены его, которую он побивал нещадно, и убил бы её в конце концов. Вытащил Арыхза на улицу и велел прекратить раз и навсегда.

Архыз ещё пуще вышел из себя, взял в руки топор и со всего маху всадил его в Байгуда. Зазвенел жалобно топор от удара, рукоятка переломилась, но не пробил он рёбра батыру, лишь кожу оцарапал, да синяк оставил.

Взял тогда Байгуд Архыза и запустил того в поле, как будто кролика или суслика какого. Чуть дух из него не вышел, так Архыза напугал и так он ушибся, что больше никогда не осмеливался руку свою окаянную на жену подымать.

И с того дня пошла слава о Байгуде, как о батыре, что сильнее всех мужчин.

* * *

На пятый день дорога кончилась, и вошёл Байгуд в Норийку. Сморщился и поспешил закурить — от смрада трупного иначе было не скрыться.

— Хм-м-м, — пробасил он, разглядывая разрушенные фортификации, падших воинов и пепелище, оставшееся от деревни.

Много он повидал сражений и их последствий. Ни гарью его не напугать было, ни кровью сохлой, ни телом мёртвым. Но тут было что-то не так. Словно застыло всё картиной скверной. Не вились тут ни вороны, ни мухи, ни иные любители полакомится падалью.

Байгуд воткнул копьё в землю, чтоб не мешалось, покрепче сжал в зубах трубку и что было сил хлопнул в ладоши. Вместо эха, что должно было разорвать тишину и разойтись далеко, он услышал глухой звук, словно по дереву стукнули.

— Эге-гей! Лихо! — закричал он. — Выходи! Биться будем!

Крик его так же прозвучал глухо, не отражался ни от чего, словно он кричал в перину. Байгуд недовольно покачал головой, прошептал ругательств, вырвал из земли копьё и, опираясь на него как на трость, пошёл искать.

Сердце его неприятно бухало, появилась на нём какая-то тяжесть, хотя и мыслей с собой чёрных он давно не носил. Голова работала дурно, словно Байгуд пил всю ночь и не спал. Покуривая трубку, смотря как она разгорается и тухнет, и как кончается в ней табак, Байгуд понял, что и со временем в этом месте не всё ладно. Как во сне, только в дурном, из которого не убежать и не проснуться.