Нездешний дом - [2]

Теперь подходишь к перевалу,

У всех и у всего на службе.

«Смириться, до конца принять…»

Смириться, до конца принять

И отреченья благодать,

И скорби посланную милость.

Она свечою засветилась

В сырых пещерах катакомб.

Туда прийти, как в тихий дом

Из коридоров Колизея,

Очнувшись, до конца трезвея….

И там, где каменный алтарь,

И знаки рыб окрест, как встарь,

С гонимыми соединиться,

Перенестись — ведь нет границы!

«Тот лай собак по вечерам в деревне…»

Тот лай собак по вечерам в деревне,

Курчавый дым из закоптелых труб,

Твердят душе еще о жизни древней,

О верности забытой рук и губ;

О сдержанных обетах, о величьи

Единственной, несрочной и живой…

О всех, о всех, не знавших безразличья

До старости, до грани грабовой.

«Ложатся спокойные важные тени…»

Ложатся спокойные важные тени.

Тропинка. Затерянный след.

На каменных, треснувших, древних ступенях

Вечерний торжественный свет.

Кто жил в этом доме? Распахивал ставни?

Ждал из лесу стадо назад?

Как нежно звенели копытца о камни,

Летел колокольчиков град.

Веками все крепко и прочно стояло

И прадед для правнуков строил дома

И тешился мыслью: начнется сначала —

Любовь. Примиренность. Зима.

Мне больно, что этого больше не стало,

Что скоро придут этот дом сломать…

«Лицо — послушная глина…»

Лицо — послушная глина.

Всю жизнь мы лепим себя,

Пленясь образцом старинным

В большой мастерской бытия

Иль вовсе ничем не пленяясь,

Лишь глядя со стороны,

Как ты или я меняюсь

От этой до той весны.

Пока то любовь, то злоба,

— Как будто взмахом резца, —

Кладет отпечаток до гроба

В улыбку, в морщины лица.

Когда же года и потери

Источат, изрежут лик, —

Смерть — мастер среди подмастерьев —

Положит последний штрих.

«Окно выходило в чужие сады…»

Окно выходило в чужие сады,

Закаты же были, как вечность, ничьи —

Распахнуты Богом для всех.

И думал стоявший в окне человек:

«Увянут сады, но останется крест

Оконных тоскующих рам

И крест на могиле твоей и моей,

Как память страданья, как вечная дверь

В распахнутый Богом закат».

«Остановка в пути. Тишина…»

Остановка в пути. Тишина.

Или поезд наш в поле забыли?

Или снова отсрочка дана?

О, как много мучительных «или»!

По откосам ромашки цветут,

Много птиц, как когда-то в ковчеге…

Может быть, уцелеем мы тут

И колеса крестьянской телеги

Повезут по зеленой меже

На окраину гнева и мести,

Если только не поздно уже

И не ждет за околицей вестник.

«Стихи пришли некстати, на ходу…»

Стихи пришли некстати, на ходу

Меж чинных заседаний, конференций.

Они как вязкий пряник на меду, —

И радуешься кашлю, инфлюэнце,

Чтоб только дома надолго засесть,

Смотреть в окно, где навалило снегу,

И радоваться. А чему? — Бог весть.

Быть может, ритма санного разбегу,

Иль воробьям, друзьям, озорникам,

Что все садятся рядом, на мимозу.

А святки медленно подходят к нам,

Чуть разрумянившись с морозу.

«Хмурой осенью или зимой…»

Хмурой осенью или зимой

Провожали часами домой

И читали стихи в подворотне,

Сотни раз повторенные, сотни.

И от тех обреченных стихов —

От Пандориных страшных даров, —

Сердцем странствовали впустую

Сквозь отчаяние и поцелуи.

«Вечной памятью — только имя…»

Вечной памятью — только имя,

(Как просторов родных печать),

Да глаза голубые… С другими

Разве можно эти смешать!

Захлестнуло чужое море,

Обезличил чужой язык.

Лишь в расшитом крестом узоре,

В дикой пляске, песне — на миг

Промелькнет… И опять впустую

Жизнь влачится, как серый дым.

А порою — на мостовую

С небоскреба: в соблазн другим…

То Россия томит, бунтуя,

Бесполезным наследьем твоим.

«Твой чекан, былая Россия…»

Твой чекан, былая Россия,

Нам тобою в награду дан.

Мы — не ветви твои сухие,

Мы — дички для заморских стран.

Искалеченных пересадили,

А иное пошло на слом.

Но среди чужеземной пыли —

В каждой почке тебя несем.

Пусть нас горсточка только будет,

Пусть загадка мы тут для всех —

Вечность верных щадит, не судит

За святого упорства грех.

«Береза тихая с атласною корой…»

Береза тихая с атласною корой,

Пугливая, как девушка без спеси,

Стоит над тропочкой, разморена жарой,

И ветки тонкие в густой орешник свесив.

Вокруг кустарники, лесной, чуть пряный дух

Несобранных грибов и поздней земляники.

Присяду здесь на пня изборожденный круг,

С высокой палкою прохожего-калики.

Как много хочется березе той сказать,

Как странно перед ней, пугливейшей, робею.

За ней, невидимо, глядит в глаза мне мать

И тянется ко мне, а подойти не смею…

Приемышам чужих найти ли нынче мост

К лесным и детским дням, к лукошечку с грибами

И странникам, что шли с иконой на погост —

К отцам и дедам шли с заботами, скорбями…

…………………………………………………….

И мне б теперь туда древнейшими тропами!

«Иконостас, где вырезаны лозы…»

Иконостас, где вырезаны лозы

И виноград, завещанный Ему…

Как хорошо, что набегают слезы,

Что я вернулась к детству своему

И в городе с веселыми ваньками[1],

Где робкий холм «Холодная гора»

Казался мне горою над горами —

Крещенской вьюжной глыбой серебра,

Иду опять «за ручку» в церковь с няней.

Светящаяся старческой красой,

Она торопится к обедне ранней,

Зовет меня «лисичкой» и «лисой» —

Нет, не за хитрости! — за локон рыжеватый

За пышный плащ распущенных волос,

Что дома все, и кстати, и некстати,

Прозвали: «Патрикеевича хвост».

Потом стоим, безмолвные в притворе.

Кругом платочки: все рабочий люд.

К недугующим, плавающим в море,