Незавершенная революция - [2]

Поучительны в этом отношении исторические прецеденты. Во Франции через 50 лет после событий 1789 года никому и в голову бы не пришло представлять себя продолжателем дела Марата и Робеспьера. Франция к этому времени забыла о той великой созидательной роли, которую сыграли в ее судьбе якобинцы. Для французов якобинство означало лишь изобретение ужасной гильотины и террор. Лишь немногие социал-доктринеры, такие как, скажем, Буонарроти (сам пострадавший во время террора), стремились реабилитировать якобинцев. Англия уже давно с отвращением отвергла все, за что стояли Кромвель и его «ратники божьи». Дж. М. Тревельян, чьей благородной работе в области истории я посвящаю свой труд, пишет об очень сильных отрицательных чувствах даже в годы царствования королевы Анны. По его словам, с окончанием периода Реставрации вновь пробудился страх перед Римом; тем не менее

«события пятидесятилетней давности пробудили (в англичанах) и страх перед пуританством. Свержение католической церкви и аристократии, казнь короля и жесткое правление «святых» надолго оставили о себе недобрую и неизгладимую память, подобно тому как это произошло с «кровавой Мэри» и Яковом II». Сила антипуританских настроений сказалась, по мнению Тревельяна, в том, что в царствование королевы Анны «в оценке гражданской войны преобладала точка зрения кавалеров и англиканцев; в частных выступлениях виги высказывались против этой точки зрения, однако открыто заявить об этом решались не часто» [1. Trevelyan G. M. England under Queen Anne. - Ch. III.].

Тори и виги спорили по поводу «революции», однако речь-то они вели о событиях 1688—1689 годов, а не о 1640-х. Лишь через двести лет англичане стали по-другому смотреть на «великое восстание» и с большим уважением говорить о нем как о революции; и лишь спустя многие годы после этого перед палатой общин была воздвигнута статуя Кромвеля.

До сих пор русские ежедневно толпами устремляются к Мавзолею Ленина на Красной площади, чтобы почти с религиозным благоговением почтить его память. После разоблачения Сталина тело его вынесли из Мавзолея, но не разорвали на части, как тело Кромвеля в Англии или Марата во Франции, а тихо похоронили у Кремлевской стены. А когда его преемники решили частично отказаться от его наследия, они заявили, что обращаются к духовному источнику революции — ленинским принципам и идеалам. Без сомнения, перед нами причудливый восточный ритуал, основанный, однако, на мощном чувстве преемственности. Наследие революции проявляется в той или иной форме в структуре общества и в сознании народа.

Время, конечно же, понятие относительное, даже в истории: полвека — это и много, и мало. Преемственность тоже относительна. Она может быть — и есть — наполовину настоящей, наполовину кажущейся. У нее есть солидная основа, и в то же время она непрочна. У нее есть и крупные достоинства, и недостатки. Во всяком случае, преемственность революции иногда резко обрывалась. Об этом я надеюсь поговорить позднее. Однако сама основа преемственности достаточно прочна, и ни один серьезный историк не должен превратно истолковывать ее или забывать об этом, изучая русскую революцию. Нельзя рассматривать события этих 50 лет как одно из отклонений от нормального хода истории или как плод зловещих замыслов кучки злых людей. Перед нами огромный живой пласт объективной исторической реальности, органический рост социального опыта человека, громадное расширение горизонтов нашего времени. Я, конечно, говорю в основном о созидательной работе Октябрьской революции. Февральская революция 1917 года занимает свое место в истории как прелюдия к Октябрю. Люди моего поколения были свидетелями нескольких таких «февральских революций» — в 1918 году в Германии, Австрии и Польше, в результате чего потеряли троны Гогенцоллерны и Габсбурги. Однако кто сегодня скажет, что германская революция 1918 года — крупное определяющее событие века? Она не затронула старого социального порядка и оказалась прелюдией к подъему нацизма. Если бы Россия остановилась на Февральской революции и дала бы — в 1917 или 1918 году — русский вариант Веймарской республики, вряд ли кто-нибудь вспоминал сегодня о русской революции.

И тем не менее некоторые теоретики и историки все еще считают Октябрьскую революцию явлением почти случайным. Кое-кто утверждает, что революции в России могло и не случиться, если бы царь не настаивал столь упрямо на исключительных правах своей абсолютной власти и пришел к соглашению с лояльно настроенной либеральной оппозицией. Другие говорят, что удача не сопутствовала бы большевикам, если бы Россия не ввязалась в первую мировую войну или если бы она вышла из нее вовремя, то есть до того, как поражение вызвало в стране хаос и разруху. Они считают, что большевики победили из-за ошибок и просчетов, допущенных царем и его советниками, а также теми, кто пришел к власти сразу после падения царя. Нас хотят заставить поверить, что эти ошибки и просчеты случайны, что они — результат суждений или решений того или иного отдельного лица. Без сомнения, царь и его советники наделали немало глупых ошибок. Но они совершали их под нажимом царской бюрократии и тех представителей имущих классов, которые делали ставку на монархию. Не были свободны в своих действиях ни февральский режим, ни правительства князя Львова и Керенского. При них Россия сражалась в войне, поскольку они, как и царские правительства, зависели от тех русских и иностранных центров финансового капитала, которые были заинтересованы в том, чтобы Россия до конца участвовала в войне на стороне Антанты. Эти «ошибки и просчеты» были социально обусловлены. Справедливо также, что война резко обнажила и обострила гибельную слабость старого режима. Но не война — решающая причина этой слабости. Революционные толчки потрясали Россию еще до войны: летом 1914 года улицы Санкт-Петербурга покрылись баррикадами. Начало военных действий и мобилизация остановили нарождавшуюся революцию и задержали ее на два с половиной года, после чего она разразилась с еще большей силой. Даже если бы правительства князя Львова или Керенского вышли из войны, они сделали бы это в условиях столь глубокого и серьезного социального кризиса, что большевистская партия, возможно, все равно победила бы, если не в 1917 году, то позднее. Это, конечно, лишь гипотеза, но ее правдоподобность подтверждается ныне тем, что в Китае партия Мао Цзэдуна захватила власть в 1949 году, через четыре года после окончания второй мировой войны. Это обстоятельство в ретроспективе указывает на возможную связь между первой мировой войной и русской революцией — оно дает основание думать, что эта связь, вероятно, была не столь очевидной, как представлялось в свое время.