Незавершенная революция - [18]

оставили в покое, те, кто идеализирует старый крестьянский быт и индивидуализм, рисуют идиллическую картину, которая целиком является плодом их воображения. Старая примитивная система мелкого землевладения в любом случае была слишком архаична, чтобы выжить в эпоху индустриализации. Она не смогла выжить ни в СССР, ни в США. Даже во Франции, которая являлась классическим примером такого хозяйствования, в последние годы численность крестьянства значительно сократилась. В России мелкое землевладение стало препятствием на пути прогресса: мелкие хозяйства неспособны были прокормить растущее городское население, они не могли даже прокормить детей в перенаселенных сельских областях. Единственной здравой альтернативой насильственной коллективизации являлась какая-либо форма коллективизации или кооперации, основанная на согласии крестьянства. Нельзя сказать с определенной долей уверенности, насколько реальной была эта альтернатива в СССР. С уверенностью же можно сказать, что насильственная коллективизация оставила след в виде низкого сельскохозяйственного производства и вражды между городом и деревней, что не изжито в СССР до сих пор.

Ко всем бедствиям, постигшим крестьянство, добавилось еще одно, превзошедшее все ужасы коллективизации. Большую часть тех 20 млн. человек, что погибли на полях второй мировой войны, составляли крестьяне. Урон для сельского хозяйства был столь велик, что в конце 40-х и в 50-х годах в большинстве деревень на полях работали лишь женщины, дети, инвалиды и старики. Этим объясняется в определенной мере плачевное состояние сельского хозяйства, но также и многое другое: исковерканные семейные отношения, сексуальная жизнь и образование в сельской местности; этим же объясняются безразличие и инерция, царившие в сельских районах.

Вследствие всего этого резко упала роль крестьянства в общественной и политической жизни страны. Состояние сельского хозяйства по-прежнему вызывает серьезное беспокойство, поскольку оно влияет на уровень жизни и моральное состояние городского населения. Плохой урожай по-прежнему является серьезным политическим фактором: несколько недородов привели к падению Хрущева в 1964 году. Крестьянство так по-настоящему и не вписалось в новую промышленную структуру общества. За фасадом колхозов крестьяне по-прежнему занимаются мелкими и устаревшими видами индивидуальной деятельности. В двух шагах от автоматизированного, компьютеризированного предприятия можно встретить убогий базар восточного типа, где торгуют крестьяне. Однако давно прошли времена, когда большевики опасались, что крестьянство станет социальной базой реставрации капитализма. Конечно, есть бедные и богатые колхозы, а временами какому-нибудь хитрому мужику удается обойти все постановления и распоряжения и арендовать землю, тайком использовать наемную рабочую силу и заработать много денег. Однако такие остатки примитивного капитализма — явления единичные. Если нынешняя тенденция в области народонаселения — миграция из деревни в город — сохранится, численность крестьянства будет и дальше падать, возможно, произойдет также массовый отток из колхозов в совхозы. В итоге можно ожидать, что сельское хозяйство будет «американизировано» и в нем останется лишь малая часть населения страны.

Тем не менее, хотя численность крестьянства сокращается, мужицкая традиция еще глубоко таится в недрах русской жизни, проявляется в обычаях и манере поведения, в языке, литературе и искусстве. Хотя большая часть русских уже живет в городах, большинство русских писателей (пожалуй, около 80 %) все еще описывают деревенскую жизнь, а их главный герой — мужик. Даже уходя со сцены, он все еще отбрасывает свою длинную скорбную тень на новую Россию.

Теперь мы подошли к самой сложной и загадочной проблеме, с которой сталкивается любой социолог, изучающий СССР, — проблеме бюрократии, групп управленцев, специалистов и интеллигенции. Их численность и удельный вес выросли неимоверно. В национальном хозяйстве занято сейчас от 11 до 12 млн. специалистов и администраторов (в 20-х годах их число составляло около 0,5 млн., а до революции — менее 200 тыс.). К ним следует добавить 2—3 млн. партийных функционеров и военных. Эти группы составляют пятую часть всех государственных рабочих и служащих и почти равняются численности колхозного крестьянства (в колхозах состоит около 17 млн. человек). Однако их вес в обществе, конечно же, неизмеримо выше. Тем не менее не надо рассматривать эти группы как единое целое и всех без исключения относить к бюрократам. Необходимо четко разграничивать специалистов и администраторов, имеющих высшее образование, и специалистов и администраторов, имеющих среднее образование. Собственно управленцы относятся к первой категории, но в нее входят и другие группы. Специалисты с высшим образованием составляют 40 % общего числа, то есть свыше 4,5 млн., или 5,5 млн., если включить сюда партийных функционеров и военных.

Не являются ли они той самой привилегированной бюрократией, которую Троцкий в свое время считал главным врагом рабочих? А может быть, это тот «новый класс», о котором говорил Джилас? (Как вы, наверное, помните, Троцкий не считал бюрократию новым классом.) Должен признаться, я затрудняюсь дать четкий ответ на эти вопросы. Не буду вдаваться здесь в семантическую сторону этой проблемы и в обсуждение определения понятия «класс». Скажу лишь, что я провожу различие между экономическим и социальным неравенством и классовым антагонизмом. Различие между высокооплачиваемыми квалифицированными рабочими и неквалифицированными работниками — пример неравенства, которое не равнозначно классовому антагонизму, это — различие внутри одного общественного класса. По моему мнению, идея Джиласа о «новом классе эксплуататоров» и другие подобные идеи об «управленческом обществе» не проясняют, а, скорее, усложняют проблему.