Незамужняя жена - [89]

Сердце Грейс замерло одновременно со всеми часами.

— Я думала, посетителей впускают только в девять, — сказала она. Да, Лэз мог побывать здесь, но мог и не побывать. Грейс понимала, что настало время, когда ее отец по-настоящему нуждается в Лэзе. В этот напряженный момент ему хотелось видеть у своей кровати всю семью. Отец мог смириться с отсутствием Лэза на играх в скрэббл, но не тогда, когда речь шла о сердечном приступе.

— Наверно, сестры потихоньку впустили, — прозаично заметила мать. — Ты ведь знаешь, как он умеет очаровывать людей.

Отец зашевелился на кровати.

— Он читал мне главу из «Обломова», которого вы оба так любите, — сказал он. Отец обладал способностью плавно включаться в беседу и выключаться из нее — включать и отключать свое сознание, слушая особенно пьесу Дебюсси в «Эвери Фишер холле», или во время одного из длинных и подробных рассказов матери о походе по магазинам, или на лекции на 92-й улице — и при этом полностью оставаться в курсе дела. Этот талант казался Грейс особенно драгоценным сейчас, когда отец лежал, выздоравливая, на больничной койке. — Он говорит, я скорее встану на ноги, чем этот тип Обломов выберется из своего халата.

Грейс огляделась вокруг. Книги не было и следа, только растрепанный номер «Ридерз дайджест» валялся на ночном столике. Возможно, что все это — действие лекарств, но приходил Лэз или нет, теперь было не важно. Он присутствовал здесь точно так же, как всегда.

В палату вошел Берт с большущей корзиной, наполненной тем, что Лэз любил называть «фруктами bоп voyages[12] — яблоками, грушами и манго, в количестве, удовлетворившем бы Гулливера. На голове у Берта была щегольская мягкая шляпа, к шее ластилось шелковое кашне. Он выглядел отдохнувшим и пребывал в приподнятом настроении — впервые за все время, прошедшее с отъезда Франсин. Берт поставил корзину с фруктами на столик возле окна, ожидая выражения признательности, но при первых словах благодарности поспешил от нее отмахнуться.

— Это меньшее, что я мог сделать, — сказал он и достал из нагрудного кармана складную доску для скрэббла. Грейс не сомневалась, что в другом кармане у него лежит миниатюрное факсимильное издание «Оксфордского словаря английского языка». — Никто не возражает перекинуться в скрэббл? — спросил Берт и, полагая свой вопрос риторическим, стал раскладывать доску.

Грейс подошла к окну и принялась рассматривать крыши приземистых домов — все дома были из коричневатого или белого кирпича. Скоро дом ее родителей затеряется среди них, и отличить его можно будет только по мелким деталям отделки да по адресу на табличке у подъезда.

— Не желаете ли к нам присоединиться? — спросила мать. Игра была уже в разгаре. У отца получилась неплохая комбинация, и он бормотал себе под нос какие-то буквы, но взгляд имел отсутствующий. Грейс и в себе подметила эту черточку: временами ее сознание словно испарялось, мозг застилало белой пеленой. Однако она не обладала сверхсовершенной способностью заниматься чем-либо, находясь в совершенно ином месте.

— Извини, ты что-то спросила? — сказала Грейс.

— Может, присоединишься? — повторила мать.

— Думаю, мне лучше немного прогуляться, — ответила Грейс.

Грейс свернула за угол и пошла к французскому ресторану в стиле кантри. Почти все посетители ресторана, расположившиеся за длинными, грубо обструганными столами, были в широкополых шляпах и сидели, уткнувшись в газету. Грейс завернула рукава и облокотилась о стол. Когда подали чайник «Эрл Грей», запах бергамота напомнил ей о Хлое. Она наполнила чашку. Несколько чаинок закружились на дне. Грейс попыталась увидеть какой-то знак в их рисунке, но у нее ничего не получилось.

В Чикаго все казалось таким простым. Она вспомнила свое отражение в зеркале чикагской комиссионки. Потом ей почему-то представилось, как она вынимает из машины свои пожитки возле дома в викторианском стиле на заснеженной улице в Уикер-парке. Все казалось таким настоящим, от лимонно-зеленого «фольксвагена-жучка» до ее ворсистой пурпурной шляпы, пока она не вспомнила об отце на мрачной больничной койке. Она почувствовала, что у нее никогда не хватит мужества уехать.

Откровенные признания, которые в Чикаго давались ей так легко, теперь представлялись невозможными. Но мысль о том, что ее собственный отец пал жертвой самообмана, в перспективе казалась куда более тревожной. Это было все равно что бросить отца запутавшимся в паутине, а самой стоять рядом с ножницами в руках. Она поняла его инстинктивное желание верить в «статус кво». Они все хотели, чтобы Лэз был там. Даже отсутствуя, он все равно существовал для них, и это было так же просто, как натянуть одну из своих сизо-серых футболок и улечься спать. Отец будет ждать, что Лэз навестит его снова. Меньше всего Грейс хотелось разочаровывать его. Если даже Лэз и был там, это не означало, что он придет снова. Она не могла вечно защищать отца. Лучшее, что было в ее силах — это смягчить удар.

В тот момент, когда Грейс налила себе вторую чашку чая и уже собиралась потянуться за пакетиком сахара, она почувствовала, что за ней наблюдают. Грейс быстро оглянулась. На другом конце широкого стола она увидела мужчину в низко надвинутой шляпе. Он листал желтоватые страницы «Обсервера». Грейс обратила внимание на заголовок «Присуждение Пулитцеровской премии за воспоминания о косовском концлагере признано недействительным». Мужчина кивнул ей. Грейс видела его впервые в жизни. Она облегченно вздохнула, поняв, что это не мистер Дубровски, но отчасти была разочарована. При всей тревожности мысль о том, что ее преследуют, некоторым образом давала ей пусть небольшое, но ощущение комфорта. Кто-то, не важно, по какой причине, присматривал за ней. Она кивнула мужчине в ответ, пока кристаллики сахара растворялись в дымящейся чашке чая.