Незаконная комета. Варлам Шаламов: опыт медленного чтения [заметки]

1

В первом номере «Вестника русского христианского движения» за 1981 год опубликован вариант, записанный А. Морозовым со слов Шаламова в октябре – ноябре 1980-го: «Я был неизвестным солдатом / Подводной подземной войны, / Истории важные даты / С моею судьбой сплетены» (Шаламов 1981: 115). Что интересно, встык к подборке «ВРХД» опубликовал очередной сегмент «Красного колеса» А. Солженицына.

2

«Мне думается, что проза Белого и Ремизова была единственной русской прозой – восстанием против канонов русского романа» (Шаламов 2013, 6: 195). В дальнейшем проза В. Шаламова, кроме отдельно оговоренных случаев, цитируется по этому изданию с указанием тома и страницы.

3

«И только Вологда, снежная Вологда, ссыльная Вологда – молчала. Я знал почему. Этому было объяснение. В 1918 году в Вологду приехал начальник Северного фронта М. С. Кедров. Первым его распоряжением по укреплению фронта и тыла был расстрел заложников» (2: 195).

4

Потом он цитировал себя же в «Вишере»: «Какие же вы вожди, – сказал я, – что вы не знаете, где ваши люди» (4: 247).

5

Впоследствии эту фразу процитирует в своей Нобелевской речи Светлана Алексиевич, объясняя, летописцем какого именно общества она себя ощущает. Но для Алексиевич попытка построения нового мира есть задача, обреченная по определению; для Шаламова же и тогда, когда он писал воспоминания о Москве двадцатых годов, кажется, горестным обстоятельством было само поражение и то, что причиной его оказались фундаментально неверные представления о человеке и природе человека – могло быть иначе.

6

Интересно, что именно отказ от привычной разметки и отсутствие привязки к конкретной исторической и этической ситуации (позволяющей трактовать лагерь как событие прошлого), оттолкнувшие не только Чуковскую или Дара, позволил Алену Бадью опознать в Шаламове своего и опираться на «Колымские рассказы» в попытках сформулировать новый левый способ мыслить политику (см.: Бадью 2005).

7

Cм., например, замечательное расследование Якова Клоца, посвященное исключительной по невежеству и небрежению историей публикации «Колымских рассказов» в тамиздате. Так, Роман Гуль, главный редактор «Нового журнала», не только публиковал «Колымские рассказы» вразброс, не только редактировал их под свой вкус, никак не сообразуясь с шаламовской поэтикой (например, выбросив из рассказа «Шерри-бренди» все, что позволяет опознать его как художественный текст, а не как отчет о реальных обстоятельствах гибели Мандельштама), но и мотивировал потом фактом этой же варварской правки затруднительность перевода «Колымских рассказов» на польский: «У меня две разных рукописи и обе на тяжелейших зероксах – сто пудов! Но это не препятствие, в конце концов. А препятствие вот в чем. Помещенные в „Н<овом> Ж<урнале“) рассказы Шаламова – отредактированы мной и иногда довольно сильно. Без редакции его рассказы помещать нельзя, это будет плохо. И переводить их прямо с рукописи – будет нехорошо. Как тут быть – я не знаю» (Клоц 2017).

8

Об этой перекличке, правда, совершенно в ином ключе, пишет Сергей Соловьев в статье о последствиях Освенцима (Соловьев 2011: 217).

9

Следует заметить, что именно эту роль, роль свидетеля, Шаламову уже многие годы стараются навязать с удивительным постоянством, причем местами в посмертно-императивном порядке. Вот что, например, пишет философ Валерий Подорога в статье «Дерево мертвых: Варлам Шаламов и время ГУЛАГа»: «Стать свидетелем – вот к чему должен стремиться бывший узник ГУЛАГа. Поэтому литературный опыт В. Ш. следует рассматривать с точки зрения документа и абсолютного свидетельства» (Подорога 2017: 218–219).

10

Следственное дело 1943 г. № 125856. https://shalamov.ru/documents/13/14.html (04.04.2018).

11

https://shalamov.ru/documents/13/7.html (04.04.2018).

12

Следует отметить, что до определенного момента ситуации, когда публикаторы хотели сохранить авторскую композицию, а не пренебрегали ею, были скорее исключением, чем правилом. См., например: Клоц 2017.

13

Так, в цикл рассказов, повествующих о Колыме 1940–1950-х годов, могут быть включены рассказы о событиях, произошедших в 1930 году на Вишере.

14

Композиция первого цикла «Колымских рассказов» проанализирована в статье «Незамеченная революция».

15

В посвященных уже непосредственно лагерю рассказах «Потомок декабриста» и «Иван Федорович» эту фамилию носит практически открыто заявленный двойник самого автора.

16

КРТД – контрреволюционная троцкистская деятельность. Сам Шаламов называл эту аббревиатуру «смертным клеймом» (1: 320). «Спецуказания были приказом убить, не выпустить живым…» (1: 321). Заключенные же, в чьих приговорах стояло просто КРД (контрреволюционная деятельность), не подлежали физическому уничтожению. Они имели шансы выжить в лагере и освободиться по окончании срока.

17

Реальный случай, произошедший с самим Шаламовым.

18

«Хотите, я по вашему выбору вызову сюда десять свидетелей из вашей бригады. Назовите любые фамилии. Я пропущу их через свой кабинет, и все они покажут против вас. Разве не так? Ручаюсь, что так. Ведь мы с вами люди взрослые», – говорит герою следователь Федоров (1: 345).

19

Этот рассказ следует за «Лидой» и «Моим процессом».

20

Персонажи-двойники и повторяющиеся элементы фабулы несут еще две противонаправленных и в то же время дополняющих друг друга функции: порождаемое ими ощущение дежа вю погружает читателя в лагерный контекст, вводит его внутрь повествования – и одновременно обнажает прием, подчеркивает условность; в противном случае погрузившийся в данный конкретный контекст потрясенный читатель может и не всплыть.

21

Собственно, это обстоятельство заявляется открытым текстом: «И всю зиму плелась сеть этого, чуть не единственного за двадцать лет, заговора» (1: 363).

22

Обычно такое выравнивание в «Колымских рассказах» является источником даже не дискомфорта, но прямой опасности.

23

Средний возраст майора Великой Отечественной войны – 25–30 лет.

24

При этом следует учитывать, что в советское время Емельян Пугачев был превращен из двусмысленного пушкинского «вожатого» в сугубо положительного «вождя народного восстания».

25

ЛЭС 1987: 425.

26

ЛЭС 1987: 44–45.

27

Подробнее см.: Михайлик 1995.

28

Стоход – река в Волынской области, правый приток Припяти.

29

Европейские сказки и легенды дружно утверждают, что человек, съевший или выпивший что-либо в подземном мире, остается там навсегда. Пугачев съел ягоду по собственному выбору – и остался.

30

См., например, рассказ «Шерри-бренди»: «Жизнь входила в него и выходила, и он умирал. Но жизнь появлялась снова, открывались глаза, появлялись мысли» (1: 102).

31

Собственно, половина экспозиции рассказа посвящена удивлению новоприбывших з/к военного «призыва» при столкновении с лагерными порядками и разлагающимися, лишенными воли продуктами этих порядков. И завершается пассажем: «Но не все новички презрительно качали головой и отходили в сторону» (1: 362).

32

Хотя в сборнике у «Последнего боя…» двойник есть.

33

Письмо Ирине Войнович от 21.01.1988. Цит. по: Войнович 2008: 54.

34

Бродский весьма энергично полемизировал с Блумом, утверждая: «Подлинный поэт не бежит влияний и преемственности, но зачастую лелеет их и всячески подчеркивает. Нет ничего физически (физиологически даже) более отрадного, чем повторять про себя или вслух чьи-либо строки. Боязнь влияния, боязнь зависимости – это боязнь – и болезнь – дикаря, но не культуры, которая вся – преемственность, вся – эхо» (Бродский 2001: 180).

35

При этом интертекстуальное взаимодействие работает в обе стороны и нередко бывает ретроактивным. Так, с определенного ракурса можно сказать, что «Новые стансы к Августе» И. Бродского вносят в цитируемый текст целые группы новых значений, по сути перестраивая ассоциативный ряд «Стансов…» Байрона, написанных 150 лет назад, а появление пьесы Тома Стоппарда «Розенкранц и Гильденстерн мертвы» добавляет новые, порой совершенно неожиданные обертоны в характер восприятия, казалось бы полностью освоенного культурой шекспировского «Гамлета».

36

См.: Б. Гаспаров 1993: 3–31.

37

В случае «Колымских рассказов» исследовательскую работу сильно облегчает то обстоятельство, что Шаламов обладал исключительно хорошей, местами эйдетической памятью, особенно в том, что касалось прочитанных текстов, и даже если некая цитата, отсылка или аллюзия и возникали в его прозе случайно, «памятью руки», силой спонтанной ассоциации, то оставлены при последующей редактуре они уже были совершенно намеренно. Впрочем, если говорить о «Пиковой даме», у нас есть двойное основание для такой уверенности: Шаламов был настолько внимателен к этому тексту, что постулировал сознательное использование Достоевским в «Игроке» мотивов и части фабулы пушкинской повести: «Да, Достоевский взял классический сюжет, превратил графиню в княгиню, Германна назвал Алексеем, Полиной сделал хорошо ему известную Лизу Пушкина. Все было по старой схеме, „Пиковая дама“ на современном языке» (5: 203).

38

Шаламов, собственно, проговаривает эти сословные тонкости, см., например: «уменье собственной рукой изготовить карты входит в программу „рыцарского“ воспитания молодого блатаря» (1: 49).

39

В средние века считалось, что карты – это дьявольская пародия на Библию (Книгу). Таким образом, уголовники рассказа «На представку» следуют давней почтенной традиции.

40

Пики, как известно, сулят неприятности и означают «тайную недоброжелательность».

41

«Попущено бысть от бога, дабы с тем воином играл дьявол. И прииде к нему в образе человечи, предложи сребро, и воин свое, и начата играти; и нимало поступи воину, но все демону сприсобляло, воину же и сребра недостало. И вскочи воин разгневався, рече: или диавол еси? И рече демон: престанем о сем, яко уже приближается день; несть же мне что у тебя, кроме самого пояти» (Амфитеатров 2010: 175)

42

«Играть на представку» – значит играть в долг, причем в течение определенного срока (здесь – за час) проигравший должен «представить» вещь соответствующей стоимости.

43

Германн из «Пиковой дамы» тоже превращается из наблюдателя в участника игры, но делает это по собственной воле.

44

Собственно, в заметках «О прозе» Шаламов говорит об этом открытым текстом: «Лагерь – отрицательный опыт, отрицательная школа, растление для всех – для начальников и заключенных, конвоиров и зрителей, прохожих и читателей беллетристики» (5: 148).

45

Этот мотив будет присутствовать в «Колымских рассказах» постоянно.

46

Вот как вспоминает об этих вечерах Е. А. Мамучашвили, хирург из вольнонаемных: «Стихи я любила, и это стало, пожалуй, основной связующей нитью моих добрых отношений с В. Т. „Литературные вечера“ лагерной больницы описаны им в рассказе „Афинские ночи“. Кроме упомянутых там Португалова, Добровольского и других я вспоминаю Чернопицкого, Логвинова, Диму Петрашкевича. Это были фельдшера и лаборанты-заключенные, жившие в одной комнате-общежитии. После работы, когда „вольные“ уходили домой, в эту комнату собирались все, кто желал пообщаться, поспорить, почитать стихи – свои и чужие. Я заходила сюда во время ночных дежурств, слушала, затаив дыхание, как совершается таинство, позволяющее забыть обо всем на свете…» (Мамучашвили 1997: 82).

47

В. Т. Шаламов был знаком и с работами Лотмана, и с самим Ю. М. Лотманом (сохранился экземпляр поэтического сборника «Дорога и судьба» (1967) с дарственной надписью Лотману). В 1976-м – через два года после написания «Афинских ночей» – статья Шаламова «Звуковой повтор – поиск смысла» будет опубликована в «Семиотике и информатике».

48

В конце 1940-х годов советская власть в рамках общей империзации всей страны предприняла попытку вернуть в школы латынь. Эта инициатива сошла на нет в начале 1950-х. В любом случае, ни Цезаря, ни Саллюстия в новую книгу для чтения по латыни составители не включили.

49

Еще одним источником ограниченного действия могли быть дума Рылеева «Наталия Долгорукова» и поэма И. И. Козлова «Княгиня Наталья Борисовна Долгорукая», вернее примечания к ним.

50

См.: Toker 1989, Mikhailik 2000, Фомичев 2007: 357, Young 2011.

51

При этом нельзя сказать, что стихотворение «Вельможа», откуда взяты эти три строки, было советскому читателю вовсе неизвестно.

52

Случай нередкий: так, в 1942 году Эдуард Бабаев, переписчик «Поэмы без героя», выдал найденный в ходе облавы «Разговор с Данте» за собственное внеклассное сочинение (Бабаев 2000: 131).

53

На самом деле, естественно, порядок у Мора несколько иной: «Телесные наслаждения они делят на два рода, из которых первый тот, который наполняет чувство заметной приятностью, что бывает при восстановлении тех частей, которые исчерпал пребывающий внутри нас жар. И это возмещается едой и питьем; другой род наслаждения – в удалении того, чем тело переполнено в избытке. Это случается, когда мы очищаем утробу испражнениями, когда прилагаются усилия для рождения детей или когда, потирая и почесывая, мы успокаиваем зуд какой-нибудь части тела» (Мор 1998: 75). Важное отличие шаламовского изложения – это даже не огрубление текста «Утопии» и не появление иерархии («на первое место Мор поставил голод»), это потеря систематизации. Мор – посредством утопийцев – разбивает телесные наслаждения на группы по источникам удовольствия: восстановление необходимого / удаление избыточного. В лагерном мире эта сложная схема сохраниться не может, поскольку тот уровень абстракции, который для нее требуется, там нечем поддерживать. Как следствие, в пересказе двухэтажная конструкция Мора обваливается в себя, до уровня земли.

54

Явный выпад в сторону Солженицына: в «Одном дне Ивана Денисовича» потерявший человеческий облик «шакал» Фетюков из бывших партработников – фигура неприятно-комическая.

55

Английская культура того времени была «музыкоцентричной» даже в большей, кажется, мере, чем была «стихоцентрична» та культура, к которой принадлежал Шаламов.

56

Следует заметить, что за годы, прошедшие с публикации «Колымских рассказов» на территории СССР, единственным, насколько мне известно, исследователем, обратившим внимание на то, что Шаламов цитирует Мора очень неточно и очень своеобразно, был С. А. Фомичев в статье «По пушкинскому следу»: «Для Шаламова, по-видимому, важно, что потребность поэзии приходит не из ученых трактатов, а таится в душе человека» (Фомичев 2007: 384–385).

57

Мы точно знаем, что Шаламов им не пользовался, поскольку в переводе Малеина в перечне удовольствий акт зачатия ребенка был в силу неизвестных нам соображений заменен актом деторождения. С переводом же Ю. М. Каган, на который ссылается С. А. Фомичев и который используется в настоящей работе, Шаламов к моменту написания рассказа знаком быть не мог, поскольку этот перевод увидел свет только в 1978 году.

58

Здесь важно, что Валентин Португалов – и это, вероятно, знал Шаламов и никак не могла знать большая часть его аудитории любого свойства – не просто «состоял в одной литературной группе», а был лично и очень хорошо знаком с Багрицким. Константин Симонов вспоминал о Португалове так: «Был арестован и поэт с нашего курса Валентин Португалов, поклонник Багрицкого, ездивший к нему, еще когда тот жил в Кунцеве, совсем мальчик…» (Симонов 2004: 454). Значит, отношение к Багрицкому было у Португалова настолько серьезным, что сокурсник впоследствии упоминает это отношение практически как свойство личности. И тем не менее в лагере – во всяком случае, по словам Шаламова – Португалов Багрицкого уже вслух не читает, ибо это «не стихи».

59

Так он определял общественную ситуацию 1920-х годов в 1960-х. Датировка проводится по письму А. И. Солженицыну от 1 ноября 1964 года: «Года два назад журнал „Знамя“ предложил мне написать воспоминания „Двадцатые годы“, Москва 20-х годов. Я написал пять листов за неделю. Тема – великолепна, ибо в двадцатых годах зарождение всех благодеяний и всех преступлений будущего. Но я брал чисто литературный аспект. Печатать эту вещь не стали, и рукопись лежит в журнале по сей день» (6: 296, 316). Судя по всему, этот заказ послужил отправной точкой целому замыслу: следом Шаламов пишет серию заметок о Москве 1920-х и 1930-х годов и о своем аресте.

60

«…Где по четвергам Осип Максимович Брик вел „литературный“ кружок. Литературного тут не было ничего, кроме сплетен и вышучивания всех возможных лефовских врагов. Нарочитое умничанье, кокетничанье испытанных остряков с психологией футбольных болельщиков производило на меня прямо-таки угнетающее, отталкивающее впечатление…» (6: 321). «Здесь был догматизм, узость, еще большая, чем в „ЛЕФе“, который разрывался от противоречий. Маяковский хотел писать стихи и был изгнан из „Нового ЛЕФа“. Писание стихов казалось Третьякову пустяками» (4: 344).

61

«Лефовцы говорили: мы обладаем „мастерством“. Мы – „специалисты“ слова. Это мастерство мы ставим на пользу советской власти, готовы рифмовать ее лозунги и газетные статьи, писать фельетоны в стихах и вообще сочинять полезное» (4: 349).

62

В достаточно мягкой форме оценки могли выглядеть так: «Уход от действительности объективно означает нежелание участвовать в преобразовании действительности» (Михоэлс 1981: 75). Правда, следует помнить, что фраза эта была произнесена в 1936 году и после того, как предыдущее руководство Государственного еврейского театра было обвинено в формализме.

63

Добин Е. С. Формализм и натурализм – враги советской литературы // Литературный Ленинград. 1936. 27 марта. № 15.

64

Слова Н. Берковского, цит. по: Ерофеев 1988: 112.

65

Советское кино. 1934. № 8/9. С. 8.

66

К 1928 году Лев Толстой фактически приобрел статус национального института. Как точно заметил Е. Шварц в разговоре с Эренбургом: «Чехова любят, наверно, миллионы, но миллионы одиночек. А Льва Николаевича любят дивизии, мощные коллективы, дружные семьи…» (Эренбург 1990: 3, 334).

67

Как, например, у Маяковского «ванная и теплый клозет», которые в 1915 году (стихотворение «Вам!») являются отрицательно маркированными признаками буржуазии – наравне с «оргиями», к 1928-му, будучи переприсвоены рабочим классом, становятся сугубо положительными достижениями революции (см., например, «Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру»).

68

При этом в виду имеется, естественно, не физическая невозможность прочесть роман, а потеря языкового контакта с читателем. Если «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына был едва ли не буквальным ответом на идеи Мандельштама, высказанные в «Конце романа» (в новом мире люди потеряли свои биографии, зато биографии, пригодные для создания романа, появились у поглотивших их вещей и организаций), то «Колымские рассказы» существуют в среде, где биографии не может быть даже у вещи, ибо в описываемой вселенной отсутствует столь необходимое для биографического повествования понятие линейного времени.

69

См., например: Гаспаров 1994: 274–303.

70

Шаламов так и поступит позже в пьесе «Анна Ивановна».

71

Казалось бы, столь демонстративное использование художественных приемов практически исключает возможность классифицировать «Колымские рассказы» как персональный документ, как «литературу факта». Тем не менее и в самиздатском, и в печатном бытовании рассказы воспринимались в первую очередь как свидетельство очевидца. Так, Михаил Золотоносов может на одном дыхании процитировать фрагмент, в котором Шаламов строит сложную метафору, опираясь на цитату из «Утопии» Томаса Мора, и заключить, что в шаламовской прозе нет «глубинного смысла, вообще двусмысленностей» (Золотоносов 1994: 178).

72

Семиотика и информатика. 1976. Вып. 7. С. 12–152.

73

Дремов 2002: 38.

74

Итальянский философ Джорджо Агамбен, в числе прочего создававший понятийные рамки для работы с опытом Катастрофы, в своих исследованиях противопоставляет свидетельство документу. Свидетельство для Агамбена – спонтанный нарратив, субъект которого пережил некое (по умолчанию чрезвычайно травматическое) событие; документ – повествование о том же событии, но уже структурированное и оформленное в соответствии с культурными нормами и, как следствие, в определенной мере адаптированное к травме (Agamben 1999). Однако более распространенным способом говорить о документе и свидетельстве, как видим, остается их отождествление.

75

Интересно, что самая «сказочная» с точки зрения Синявского часть легенды («„Нет, мы не можем себе этого позволить! – воскликнула Королева, выступая в английском парламенте. – Нельзя покупать дерево, добытое такой ценой!“ И расторгли большинством голосов выгодную торговую сделку» – Синявский 1994: 224) структурно воспроизводит реальный инцидент 1904 года с точностью до отрубленных рук и выгодной торговой сделки. Именно руки, отрубленные в наказание за невыполнение нормы по добыче сока гевеи (в некоторых случаях – корзины рук), фигурировали в числе прочего в знаменитом докладе британского консула Роджера Кейсмента британскому же парламенту о положении дел в Конго (в то время – личной колонии бельгийского короля Леопольда). Парламент тогда действительно оказался не готов покупать каучук, добытый такой ценой, и потребовал от стран-участниц Берлинской конференции немедленного вмешательства. Результатом стало официальное расследование и превращение колонии из частного владения в собственность государства. Синявский при написании статьи вряд ли оглядывался на этот инцидент, и в настоящий момент достаточно сложно сказать, в каком отношении лагерный слух состоит с громким скандалом вокруг Конго; скорее всего, временной разрыв слишком велик и связи тут нет. Но в обоих случаях, реальном и вымышленном, отъятая часть тела, будучи в одной среде фактом «быта» (в терминологии формальной школы), попадая в другую, становится текстом, прямым и внятным сообщением о бедствии.

76

В одной из теоретических работ Шаламов отождествлял память с кинолентой, записью, где зафиксирован не только сам опыт, но и соотнесенный с этим опытом метаязык – собственно, выступающий уже его естественной, неотделимой частью: «Память – это ленты, где хранятся не только кадры прошлого, все, что копили все человеческие чувства всю жизнь, но и методы, способы съемки» (6: 493–494) – эта кинометафора также очень близка к позиции ЛЕФа и окололефовских художников, полагавших, что материал обладает собственным, присущим ему языком, не зависящим от личных свойств и желаний того, кто берет этот материал в руки. Язык этот можно вычленить, но нельзя придумать.

77

Заметим, что Андреев находится в состоянии еще относительно благополучном: он помнит о существовании Парагвая или Боливии и – с вероятностью – о Чакской войне между этими государствами (1934–1935, более 90 тыс. погибших и пропавших без вести).

78

Бруно Беттельхайм в книге «Просвещенное сердце», посвященной теории и практике тоталитарного государства и в значительной мере основанной на личном – Бухенвальд и Дахау – опыте автора, замечает, что лишение связи с прошлым и возможности влиять на будущее производило на заключенных – практически независимо от их характера, социального происхождения, вероисповедания или политических убеждений – одинаковое разлагающее воздействие: возвращало личность в «детство». «Доступные удовлетворению потребности принадлежали к числу самых примитивных: еда, сон, отдых. Как и дети, они [заключенные] жили в сиюминутном настоящем; они перестали воспринимать временные последовательности… Они утратили способность к установлению стабильных человеческих отношений» (Bettelheim. 1970: 156; перевод мой. – Е. М.).

79

См., например: Юргенсон 2005.

80

Интересно, что Андреев носит фамилию эсера-боевика, некогда встреченного Шаламовым в Бутырской тюрьме, а Сазонов – фамилию убийцы Плеве (Шаламов писал ее именно так). Если первый маркер мог быть замечен внимательным читателем – эсер Андреев появляется в рассказах «Лучшая похвала», «Ожерелье княгини Гагариной», «Первый чекист», и сложно упустить ту меру уважения, с которой относится к нему рассказчик (андреевское «Вы можете сидеть в тюрьме» он считает лучшей в своей жизни похвалой), – то заметить «Сазонова» может разве что человек, знакомый с историей русского революционного движения. Cудя по всему, это редкий случай отсылки, сделанной автором скорее для собственного удовольствия, в подтверждение идентичности.

81

Возможна также еще одна причина того, что шаламовские приемы часто не опознаются как таковые: «Колымские рассказы» обычно читаются как сборник, а не как цикл – аудитория чаще всего не замечает, что включенные в него тексты взаимодействуют друг с другом, образуя тот или иной макросюжет. Ранние же издатели «Колымских рассказов» и вовсе считали возможным публиковать эти тексты по отдельности или в произвольной выборке.

82

Можно было бы счесть, что Шаламов пытается – как это случается с подобного рода теоретическими работами – постфактум создать литературоведческую конструкцию, в которую вписывалась бы его проза. Однако предварительные наметки теоретического плана присутствуют в его записных книжках 1950–1960-х и прослеживаются в переписке того же периода – см., например, письма Шаламова Юлию Шрейдеру (6: 533–567). Таким образом, у нас есть основания с достаточной мерой уверенности говорить о том, что теоретическая база шаламовской «новой прозы» создавалась по меньшей мере одновременно с написанием собственно «Колымских рассказов».

83

Кстати говоря, это одно из ключевых расхождений между опытом Шаламова и, например, Леви. Для Шаламова, который до поступления на фельдшерские курсы в лагере знал из химии только формулу воды, потому что его учитель химии был в Гражданскую расстрелян как заложник, а замены ему в Вологде не нашлось, – для Шаламова ни существование лагерей, ни условия тамошнего быта, ни наличие заключенных, сотрудничающих с лагерным начальством (обстоятельство, потрясшее Леви), не были шоковым фактором и сами по себе не разрушали картины мира. Источником шока стало осознание того, что набора самых элементарных приемов вполне достаточно для того, чтобы отменить в человеке то, что ранее считалось человеческой природой.

84

См., например: Токер 2005.

85

Из самого названия рассказа явствует, что за первым зубом последовали и другие.

86

Levy 2003: 26.

87

Даже в случае, если Виктор Петрович Финдикаки – реальное лицо, насколько вообще может быть реальным лицом инженер, в 1946 году получивший в составе коллектива таких же инженеров Сталинскую премию.

88

Их переписка в значительной степени посвящена совмещению исторического и культурного пространства.

89

Большие пожары: роман 25 писателей. М., 2009. С. 310.

90

Cм.: Волкова 1996, Михеев 2011.

91

См., например, повторную жалобу производственной части на последствия внедрения «павловской» политики: «В тех палатках и бараках, где раньше помещалось 40–50 человек, стало жить по 100–120 человек. Столовые, рассчитанные на 1000 человек, стали кормить по 2000–2500 человек, подавая пищу через окошки на улицу при 40–50° морозе. В результате снятия лошадей с лагобслуги бараки перестали отапливаться. Кипяченая вода не подвозилась. Пропускная способность бань уменьшилась при увеличении людей. Продукты подвозились нерегулярно… Вши форменным образом поедали человека. Распространились болезни, лагерь истощился, люди стали умирать как мухи. Если обратиться к цифрам смертности 1938 года, то получится, что за все годы существования Дальстроя столько людей не умерло, умирали главным образом от истощения и общего обмораживания. В иные дни на прииске умирало по 10–15 человек – прииски „Мальдяк“, „Н. Ат-Урях“» (Бацаев 2002: 90–91).

92

См.: Козлов; Рогинский 2013: 13.

93

«Бальзак – истинный отец нынешнего романа, умершего на наших глазах, говорил в одном из предисловий к своим пьесам: „Вальтер Скотт давал отчет о событиях, я предлагаю описание событий“. Для нынешнего времени описаний мало» (5: 157).

94

Элиан 1963: 18–19. Уже после публикации этой статьи, благодаря замечательной работе В. В. Зельченко «В настоящей трагедии гибнет хор», выяснилось, что Элиан в данном случае оказался куда более близким родственником Шаламову, чем того можно было ожидать, ибо перевод С. В. Поляковой существенным образом переформулирует греческий оригинал: «У Элиана, во-первых, сказано не „Тебе не досадно…?“, а, наоборот, „Неужели тебе досадно…?“…во-вторых, на месте „отважного и дерзкого поэта“… стоит „дерзкого и бесстыдного“…» Там, где первоисточник предлагает не мечтать о славе во имя безопасности (даже поэты не убивают хор), русская версия «неминуемо читалась – а возможно, и писалась – с мыслью о том же ахматовском „Реквиеме“, о сонме молчаливых и замолчанных жертв» (Зельченко 2014: 327).

95

Заметим, что в этом смысле не имеет значения, «всплыл» уже архипелаг или нет, пишет ли это Иван Зайцев о Соловках в 1931-м, Марголин о Пяльме в 1946-м или Олег Волков о своих многочисленных разновременных опытах в 1960-х.

96

Очень интересное исследование этой метафоры произведено Николаем Формозовым (Формозов 2011). В частности, он обращает внимание на то, что автор статьи в журнале «Природа», на которую ссылается Солженицын, открыто сожалеет, что ископаемые «представители древней ихтиофауны», съеденные «присутствующими» (т. е. заключенными, работавшими зимой 1942-го на строительстве узкоколейки Сеймчан – Эльген), были «утрачены для науки» и что Солженицын в своем художественном исследовании, пытаясь донести до читателя «что-нибудь из косточек и мяса – еще, впрочем, живого мяса, еще, впрочем, и сегодня живого тритона» (1: 8), таким образом восполняет постигшую науку убыль, возмещая антропологии и географии то, что было отнято у ихтиологии.

97

Собственно, примерно так и начинается роман Райдера Хаггарда «Дочь Монтесумы».

98

Зонтаг 2014: 133.

99

Последнее было настолько распространено, что само стало предметом поэтической рефлексии – см., например, классическое «Когда русская проза пошла в лагеря» Слуцкого: «…вы немедля забыли свое ремесло. / Прозой разве утешишься в горе? / Словно утлые щепки, вас влекло и несло, / Вас качало поэзии море» (Слуцкий 1989: 81).

100

«Вот твои письма, фашистская сволочь! – Богданов разорвал в клочки и бросил в горящую печь письма от моей жены, письма, которые я ждал более двух лет, ждал в крови, в расстрелах, в побоях золотых приисков Колымы» (1: 464).

101

В рассказе «Посылка» получение ценной посылки делает рассказчика мишенью для хищников и едва не приводит к убийству; в рассказе «На представку» бережно хранимый красный свитер, оставшийся от прежней истории, стоит жизни напарнику рассказчика Гаркунову. То, что не стоит того, чтобы быть украденным или отобранным, непригодно и ни для чего иного: «Такие же бархатные брюки, такой же шелковый шарф прислали в тридцать седьмом году Фрицу Давиду, голландцу-коммунисту, а может быть, у него была другая фамилия, моему соседу по РУРу – роте усиленного режима. Фриц Давид не мог работать – был слишком истощен, а бархатные брюки и шелковый пышный галстук-бант даже на хлеб на прииске нельзя было променять» (2: 139), – и Фриц Давид умирает. В «Надгробном слове» приведен другой вариант его судьбы, впрочем, тоже не обещающий жизни: «Фриц Давид сошел с ума, и его куда-то увели» (1: 415).

102

Наум Лейдерман указывает, что и сам этот эпизод фактически – «чистейшее травестирование зачина рождественской сказки» (Лейдерман 1992: 181).

103

О сказочных/фольклорных мотивах у Шаламова см.: Жаравина 2013.

104

Вообще, достаточно характерная для Шаламова конструкция – ср. его лагерные версии тыняновского «Подпоручика Киже» («Инжектор» и «Берды Онже»), ростановского «Сирано де Бержерака» («Боль»), «Серой Шейки» Мамина-Сибиряка («Утка») или пушкинской «Пиковой дамы» («На представку»).

105

См.: Рогинский 2013.

106

Подробно об этом см.: Toker 2016.

107

И человек, забывший имя собственной жены, вспомнит его, получив возможность чуть отогреться: «Это мороз, холод, голод заставили его забыть имя жены. На морозе нельзя думать. Нельзя ни о чем думать – мороз лишает мыслей…Игорь Васильевич Глебов стоял у бойлера и, завернув руками телогрейку и рубашку вверх, грел голый свой замерзший живот о бойлер. Грел и плакал, и слезы не застывали на ресницах, на щеках, как у каждого из нас, – в бойлере было тепло. Через две недели Глебов разбудил меня ночью в бараке сияющий. Он вспомнил: Анна Васильевна» (2: 406).

108

Марк Блок, один из основоположников Новой исторической школы, размышляя о ложных слухах на фронте и в прифронтовой полосе Первой мировой, показал, что, изменив в достаточно больших масштабах обстоятельства быта, можно возродить некоторые аспекты средневековой личности, в частности эпидемические волны слухов, которым будут верить и не верить одновременно (см.: Bloch 1997). От себя мы заметим, что слухи эти удивительно похожи по своей структуре на лагерные «параши».

109

В письме Кременскому Шаламов высказывается на этот предмет совершенно определенно: «Человек оказался гораздо хуже, чем о нем думали русские гуманисты XIX и XX веков. Да и не только русские, зачем это все скрывать? „Колымские рассказы“ об этом именно говорят…Любая цивилизация рассыплется в прах в три недели, и перед человеком предстанет облик дикаря. Хуже дикаря, ибо все дикарское – пустяки по сравнению со средствами уничтожения и давления» (6: 582).

110

Стандартный способ бюрократического обозначения заключенных во множественном числе.

111

Парафраз этот неизменно осознается в категориях противопоставления. Ср.: «Так, например, один из замечательных „Колымских рассказов“ Варлама Шаламова начинается словами: „Играли в карты у коногона Наумова“. Эта фраза сразу же обращает читателя к параллели – „Пиковой даме“ с ее началом: „…играли в карты у конногвардейца Нарумова“. Но помимо литературной параллели, подлинный смысл этой фразе придает страшный контраст быта. Читатель должен оценить степень разрыва между конногвардейцем – офицером одного из самых привилегированных гвардейских полков – и коногоном – принадлежащим привилегированной лагерной аристократии, куда закрыт доступ „врагам народа“ и которая рекрутируется из уголовников. Значима и разница, которая может ускользнуть от неосведомленного читателя, между типично дворянской фамилией Нарумов и простонародной – Наумов. Но самое важное – страшная разница самого характера карточной игры. Игра – одна из основных форм быта и именно из таких форм, в которых с особенной резкостью отражается эпоха и ее дух» (Лотман 1994: 13–14); «Если в тексте Пушкина – раскрытое пространство, свободное течение времени и вольное движение жизни, то у Шаламова – пространство замкнутое, время как бы останавливается и уже не законы жизни, но смерть определяет поведение персонажей. Смерть не как событие, но как имя тому миру, в каком мы оказываемся, раскрыв книгу…» (Тимофеев 1991: 186).

112

Управление Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей.

113

В работе Леоны Токер исчерпывающе разобраны существо и важность этого семантического разрыва для советской аудитории, которая привыкла воспринимать Вторую мировую (или, точнее, Великую Отечественную) войну как одно из опорных событий советской истории и (что еще важнее) как всеобщий разделенный опыт – и которая с вероятностью была дезориентирована тем обстоятельством, что для части их современников война могла оказаться вещью неважной, несущественной и недостойной внимания (Toker 2015).

114

См. например, рассказ «Геркулес», где врач, подаривший начальнику больницы своего любимого петуха, тут же станет свидетелем тому, как почетный гость, начальник санотдела, оторвет беззащитной ручной птице голову – демонстрируя богатырскую свою силу. Как правило, внутри корпуса «Колымских рассказов» успешно (и без катастрофических последствий) дарить подарки могут люди, чье «социальное положение» много выше положения одариваемого. Сами подарки часто при этом носят специфически лагерный характер: «А Крист был все еще жив и иногда – не реже раза в несколько лет – вспоминал горящую папку, решительные пальцы следователя, рвущие кристовское „дело“, – подарок обреченному от обрекающего» (1: 437).

115

Первый директор гостреста Дальстрой.

116

Постановление Политюбро ЦК ВКП(б) «О лагерях НКВД» от 10 июня 1939 г.

117

Дмитлаг (изначально Дмитровлаг) – Дмитровский ИТЛ, созданный для строительства канала Москва – Волга и просуществовавший с сентября 1932 по январь 1938 года.

118

Рыжкова Н. Музыка из ГУЛАГа // Нева. 2003. № 7. С. 243–249.

119

И тем не менее, как однажды в частной беседе точно заметила М. Майофис, сама готовность вспомнить о том, что это происходило на самом деле, уже была критерием, по которому опознавали «своих». «Во время войны мы эвакуировались из Москвы в Иркутск… Однажды мы играли у дома, и дети закричали: „Заключенных гонют!“ И я вместе со всеми подбежала к тракту. Из кювета мы смотрели на медленно приближавшиеся серые колонны. Помню шорох от шарканья многих ног. И мое потрясение оттого, что это были обыкновенные уставшие люди. Не знаю, чего я ждала. Я рассказала Варламу Тихоновичу [Шаламову] об этом детском воспоминании, и он был взволнован до крайности: именно „гонют“, именно серые. И рассказал, что Иркутлаг был одним из крупнейших лагерей. Потом мы, москвичи, часто встречали длинные колонны заключенных, и уже не удивлялись, не бежали навстречу, это было обыкновенно» (Сиротинская 1994: 112).

120

Впрочем, встретить там Ивана Денисовича Шухова было бы затруднительно, поскольку с созданием сети особых лагерей МВД (Постановление Совета Министров СССР от 21 февраля 1948 г. № 416–159 (Свободная мысль XXI. 2001. № 1. С. 104–105; ГУЛАГ 2000: 135)) большая часть политических заключенных была изъята из системы исправительно-трудовых лагерей.

121

См., например, докладную записку Пашинина и Кривоногова В. М. Молотову и Н. А. Вознесенскому, написанную в 1939 году: «Во время проверки мы убедились, что, несмотря на мировое значение Куйбышевского строительства, ГУЛАГ НКВД не обеспечил ему должного внимания и руководства и не контролирует, как следует, самый ход строительных работ» (Заключенные 2008: 182). Или письмо министра электростанций Д. Г. Жимерина Л. П. Берии от 7 июня 1949 г.: «Постановлением Совета Министров Союза ССР от 8 октября 1946 г. за № 2266–942сс „О передаче Волгостроя МВД Министерству электростанций“ Министерство внутренних дел было обязано закрепить за Волгостроем рабочую силу лагеря ИТК Волголага до конца строительства. За последнее время рядом распоряжений Министерства внутренних дел СССР со строительства Волгострой снимается большое количество заключенных I категории для перевода в другие организации» (Там же: 44).

122

Бушинов Михаил Григорьевич, 1885 года рождения, арестован 6 декабря 1937 года, расстрелян (Ватлин 2004: 220).

123

См., например: Сталинградская эпопея. Материалы НКВД СССР и военной цензуры из Центрального архива ФСБ РФ. М., 2000.

124

Известия. 1931. № 69 (4276). 11 марта. С. 3.

125

Местная цензура Карелии жаловалась в Москву, что «Бело-Балтийский комбинат НКВД, подчиняющийся непосредственно Главному Управлению Трудово-Исправительных лагерей НКВД СССР, имеет в Медвежьегорске собственную типографию и печатает в ней 6 газет и ряд других изданий, распространяемых вне лагерей», а в изданиях этих наблюдается «идейно-политическая невыдержанность и разглашение гостайны», публикуются сведения о количестве «трудпоселенцев» и заключенных, причем в заметках, написанных ими самими, «говорится о вшивости в лагерных бараках, искажающее (так! – Е. М.) действительность положения…» (Блюм 2000: 18).

126

Хотя, видимо, не озаботился установить имя автора, поскольку в ранних изданиях «Архипелага…» фамилия Иды Авербах склоняется как мужская.

127

Впрочем, нельзя не заметить, что со временем областью государственной тайны оказалось и само существование цензуры – и первым пострадавшим стал непосредственно руководитель Главлита Н. Г. Садчиков. В 1943 году он написал и издал книгу «Цензура в дни Отечественной войны», предназначенную для использования в органах цензуры. Тираж книги был отозван и уничтожен. Публикацию признали вредной. Причиной послужило то обстоятельство, что книга констатировала существование в СССР самого института цензуры (см.: Блюм 2000: 18).

128

Л. Сараскина описывает происходившее в редакции «Нового мира» в день выхода «Ивана Денисовича» следующим образом: «Вечером Твардовскому доложили, что в редакции бедлам: идут паломники, требуют адрес автора, плачут, благодарят. Софья Ханаановна Минц, секретарь главного редактора, отражает натиск журналистов и звонки – с радио и телевидения, из посольств и издательств, даже из Верховного суда: узнав имя и отчество автора, звонщик ликует: „Он проходил по нашей картотеке! мы его реабилитировали! он – наш крестник!“» (Сараскина 2008: 498).

129

Замысел «Архипелага…» появился существенно раньше, но Солженицына останавливала нехватка материала: «…Я еще до „Ивана Денисовича“ задумал „Архипелаг“, я чувствовал, что нужна такая систематическая вещь, общий план всего того, что было, и во времени, как это произошло. Но моего личного опыта, сколько я ни расспрашивал о лагерях, все судьбы, все эпизоды, все истории, и опыта моих товарищей было мало для такой вещи. А когда напечатался „Иван Денисович“, то со всей России как взорвались письма ко мне, и в письмах люди писали, что они пережили, что у кого было. Или настаивали встретиться со мной и рассказать, и я стал встречаться. Все просили меня, автора первой лагерной повести, писать еще, еще, описать весь этот лагерный мир. Они не знали моего замысла и не знали, сколько у меня уже написано, но несли и несли мне недостающий материал. Вот так и составились показания 227 свидетелей этих» (Солженицын 1996: 98).

130

Нужно сказать, что «альтернативный» проект, имевший целью представить основной проблемой лагеря трагедию «настоящих коммунистов», репрессированных собственным режимом, но тем не менее сохраняющих ему верность (Г. Шелест, Б. Дьяков, А. Алдан-Семенов), несмотря на первоначально активную поддержку и даже экранизации («Если ты прав» по мотивам «Самородка», 1963), не имел особого успеха – настолько, что к определенному моменту даже перестал рассматриваться аудиторией как часть лагерной литературы, хотя ряд исследователей включают его в корпус хотя бы по формальному признаку (Toker 2000: 49–50). Любопытно, что еще в 1960-х было замечено характерное для этой группы текстов стремление переименовать и переосмыслить лагерные реалии и лагерный жаргон. Так, «придурок» – заключенный на привилегированной должности, под пером Б. Дьякова превращается в «при-дурка» – умного заключенного при дураке-начальнике (Лакшин 2004: 80–81). Одной из областей конфликта, таким образом, оказывается сам язык.

131

Впрочем, и в системе ИТЛ слишком вольные речи влекли за собой новое дело и новый срок. Так, В. Т. Шаламов был вторично арестован в лагере и осужден на десять лет за антисоветскую агитацию.

132

Волшебная сила искусства порождала порой удивительные курьезы. Так, участники восстания на броненосце «Потемкин» излагали события на корабле и в городе «по Эйзенштейну»: «Когда же Шестидесятный начал рассказывать о том, что собственными глазами видел, как на Потемкинской лестнице каратели расстреливали демонстрацию и вниз по ступеням внезапно покатилась детская коляска с ребенком (а это, как известно, был эпизод, придуманный самим С. Эйзенштейном, о чем много писалось), все стало окончательно понятно» (Шигин 2001: 239). А участники обороны Одессы вспоминали – как реальное происшествие – захват и удержание беляевской водокачки с целью дать городу воду: сюжет фильма «Жажда» Поженяна, Ташкова и Тодоровского, к действительности 1941 года отношения не имевший.

133

Например, Солженицын так описывал образ действия СМЕРШа:

«– Ну, поторапливайся! у нас быстро оправляются!

Невдалеке от меня сидел один из танкистов, ростовчанин, рослый хмурый старший лейтенант. Лицо его было зачернено налетом металлической пыли или дыма, но большой красный шрам через щеку хорошо на нем заметен.

– Где это у вас? – тихо спросил он, не выказывая намерения торопиться в карцер, пропахший керосином.

– В контрразведке СМЕРШ! – гордо и звончей, чем требовалось, отрубил старшина. (Контрразведчики очень любили это безвкусно-сляпанное – из „смерть шпионам!“ – слово. Они находили его пугающим)» (1: 137).

Богомолов, не вступая с Солженицыным в прямую полемику, предлагает читателю мозаичную, как бы полудокументальную картину конкретной операции, осуществляемой контрразведчиками, – и делает частью этой картины систематическое непонимание окружающими специфики работы СМЕРШа и общую предвзятость. В случае капитана (армейское звание Солженицына) Аникушина эти предвзятость, непонимание и готовность всюду усмотреть мелочную злобу ведут к смерти персонажа и едва не становятся причиной провала операции.

134

И как дело обстоит в настоящий момент в Китае с литературой, посвященной лагерям трудового перевоспитания «лаогай», – см.: Toker 2000: 6.

135

Впоследствии Лакшин сам будет куда менее категоричен, но одновременно укажет на существование еще более радикальной точки зрения: «Солженицын так вошел в образ мыслей и чувств Ивана Денисовича, что некоторая часть неискушенной публики приняла эту вещь за документальную, а автора отождествила с героем. Появление последующих рассказов Солженицына было для этих читателей неожиданным: разве не только за Ивана Денисовича он может говорить и думать?» (Лакшин 2004: 576).

136

Сергованцев Н. Трагедия одиночества и «сплошной быт» // Октябрь. 1963. № 4. Цит. по: Лакшин 2004: 49.

137

Полемика эта примечательна следующим. Во-первых, у рассказа есть узнаваемый жанр, как мы уже писали, это военная кинобаллада. Шаламов написал героическую колымскую сказку о возможности умереть свободным, которая соотносилась с лагерным бытом ровно в той мере, в которой мечта соотносится с породившей ее действительностью. Если бы текст «Последнего боя…» опознавался как художественный, спор о соблюдении фактологии был бы просто невозможен. Во-вторых, в шаламовском же очерке «Зеленый прокурор» подробно рассказана иная – куда менее романтическая – версия истории того же самого побега (и об этом в ходе полемики, естественно, даже не вспомнили). См., например: Пыхалов И. Правда и ложь о советских военнопленных // Спецназ России. 2005. № 9. Ответ ему: Есипов В. Варлам Шаламов и его современники. Вологда, 2007. С. 233–261.

138

Хронологически это утверждение содержит ошибку: Шаламов начал писать «Колымские рассказы» задолго до публикации «Одного дня Ивана Денисовича». Более того, ряд рассказов к тому времени уже был предложен вниманию редакции «Нового мира».

139

Одним из таких «просветителей» заявлен второй муж рассказчицы, врач Антон Вальтер, открывший ей не только мир медицины, но и мир религии.

140

Впервые на это родство обратила внимание Леона Токер, см.: Toker 1989: 196.

141

Зора Ганглевская вспоминает: «Когда к нам на Колыму прибыл тюремный этап… женщины принесли ее [Евгению Гинзбург] очень больную, истощенную. В жару. Принесли и сказали: „Лечите ее. Женя должна жить, обязательно должна. Она самая лучшая, самая талантливая. Она обо всем напишет“. Мы ее выходили» (см. воспоминания Ганглевской в: Гинзбург 1991: 694).

142

Когда Солженицын называет «мужичью чуму» самым тяжким преступлением Сталина и «нас с вами», это заключение не столько о природе лагерей, сколько о состоянии общества, сначала допустившего расправу, а потом забывшего о ней только потому, что от жертв не осталось письменных свидетельств. «Но мужики – народ бессловесный, бесписьменный, ни жалоб не написали, ни мемуаров. С ними и следователи по ночам не корпели, на них и протоколов не тратили – довольно и сельсоветского постановления. Пролился этот поток, всосался в вечную мерзлоту, и даже самые горячие умы о нем почти не вспоминают. Как если бы русскую совесть он даже и не поранил. А между тем не было у Сталина (и у нас с вами) преступления тяжелей» (1: 38).

143

Ведь даже к словарю Даля он обратился благодаря аресту. «В Загорске Солженицын впервые открыл для себя… настоящий русский язык. В читальне оказался словарь Даля в четырех томах издания 1863 года. „Читал предисловие – и весь попал под обаяние редкой по красоте, сочной, объемной, самобытной русской речи“. За Даля взялся как за серьезную науку – выписывая и конспектируя. Ему даже разрешили брать словарь из библиотеки в общежитие. „Работы там страшно много, но если я ее не сделаю сейчас, я ее никогда потом уже не сделаю“» (Сараскина 2008: 205–206).

144

Знаменитый призыв Солженицына «Жить не по лжи» вполне укладывается в эту схему.

145

Такое переосвоение моделей было достаточно характерным для послевоенного периода – как до, так и после оттепели. В аналогичной организации, причем также ставившей себе целью инфильтрацию в советские структуры и перестроение системы изнутри, состоял, например, Владимир Буковский. О практиках подполья «Молодой гвардии» как актуальных образцах для будущих диссидентов см.: Маркасова Е. «А вот практику мы знаем по героям Краснодона…» // Неприкосновенный запас. 2008. № 2.

146

Грибоедовское высказывание известно по воспоминаниям Д. А. Смирнова: Беседы в Обществе любителей российской словесности. 1868. Вып. 2. С. 20 (2-я пагинация). Интересно, что отсылка к Грибоедову несколько меняет смысл основного высказывания – с полного отказа от самой мысли о вооруженном восстании к готовности допустить при необходимости такое развитие событий: ведь «сотня прапорщиков», отчаявшись достичь своих целей мирным путем, сделала в конце концов ставку именно на оружие.

147

Соответственно, то, что для Гинзбург или Солженицына является предметом возмущения и свидетельством крайнего падения общества, например пытки на следствии, для персонажей «Черных камней» не предмет эмоциональной реакции, а привычная часть их реальности, один из ее технических параметров: «„А если будут пытать?“ – спросил Киселев. – „Потерпеть придется. Да и пытать вряд ли будут. Во всяком случае, пытать невыносимо, смертельно не будут…“» (Жигулин 1990: 45).

148

Само выражение «пятый угол» (как известно, «пятый угол» – это мера физического воздействия, при которой четыре лица, действуя предпочтительно ногами, заставляют объект искать безопасное место между ними, при том что на самом деле такого места нет) в объяснениях не нуждалось, комментария, с точки зрения Жигулина, требовало прилагательное «хороший». «Выражение „искать пятый угол“ Борису было известно. Но в сочетании со словом „хороший“ он слышал его впервые» (Жигулин 1990: 70).

149

«Даже в 1956 году не было поздно повторить карьеру генерала де Голля. Но для этого нужна была опора пошире и покрепче, чем моя семья тогдашняя, которая в трудный момент предала меня с потрохами, хотя отлично знала, что, осуждая, толкая меня в яму, она гибнет и сама» (5: 349).

150

Собственно, сюжет «Инжектора» можно считать как минимум бродячим и, соответственно, трактовавшимся как типичный для данной среды. Михаил Михеев обнаружил в дневниках А. Гладкова следующую запись: «Один начальник при посещении кухни санчасти записал в книге замечаний: „Антисанитарное состояние хорошее“. Он же на рапорте бригадира слесарей: „Инжектор отказывается работать. Механик, которому я докладывал, не предпринимает никаких мер“… наложил резолюцию: „Инжектору объявить выговор в приказе“» (Ф. 2590. Оп. 1. Ед. хр. 60. «Из попутных записей» – см.: Михеев 2011). Заметка относится к тому времени, когда «Колымские рассказы» не имели еще широкого хождения.

151

К тому же конвой, пользуясь воровским жаргоном, называет беглеца «зверем», т. е. жителем «Средней Азии, Кавказа и Закавказья» (1: 634).

152

Впоследствии, в рассказе «Боль» Шаламов заявит эту позицию прямо и вслух: «Есть банальная фраза: история повторяется дважды – первый раз как трагедия, второй раз как фарс. Нет. Есть еще третье отражение тех же событий, того же сюжета, отражение в вогнутом зеркале подземного миpa» (2: 166).

153

Рассказ вполне мог быть основан на реальном происшествии, и с учетом пристрастия Шаламова к точности вероятность этого достаточно высока, но вот сделать такой вывод непосредственно из текста затруднительно.

154

Надо сказать, такое отношение не было редкостью среди специалистов. Ф. Апанович приводит интересный список литераторов и литературоведов, воспринимавших Шаламова именно так: «Так, например, „энциклопедией“ и „документальным бытописанием лагерной жизни“ назвал „Колымские рассказы“ Юрий Мальцев в своей книге „Вольная русская литература 1955–1975“ (Frankfurt/Main, 1976. S. 188), а Олег Волков, автор известных воспоминаний о своих лагерных скитаниях, говорил о них как о „потрясающем своей правдивостью сборнике свидетельств“, в которых „нет ни грамма выдумки“ (Волков О. В. Незаурядный талант // Литература в школе. 1994. Т. 1. С. 32). В известном энциклопедическом словаре Вольфганга Казака тоже утверждается, что „Шаламов не прибегает ни к каким стилистическим тонкостям, ограничиваясь воздействием самой жестокости, бесчеловечности происходившего“ (Казак В. Энциклопедический словарь русской литературы с 1917 года. London, 1988)» (Апанович 1997: 40). К этому списку можно добавить А. Синявского, М. Золотоносова, Романа Гуля (к сожалению) и многих других…

155

К кругу Лотмана принадлежал пасынок Шаламова, востоковед и фольклорист Сергей Юрьевич Неклюдов.

156

Kulikowska 2014: 83–84.

157

Концепция эта для Шаламова важна, и обращаться к ней он будет многократно. Например, в письме к Н. И. Столяровой он громит «Библиотеку поэта», «где печатается все, кроме того, что нужно и молодым поэтам, и историкам литературы. Издание это – выветрившееся, его нужно начинать снова. Издание это разорвало преемственность русской лирики, закрыло молодым дорогу к Белому, Блоку, Мандельштаму, Кузмину, Цветаевой, Ахматовой, Пастернаку, Анненскому, Клюеву, Есенину, Бальмонту, Северянину, Гумилеву, Волошину, Хлебникову, Павлу Васильеву» (6: 382).

158

Собственно, и в художественной прозе, в том числе и в «Колымских рассказах» (в «Афинских ночах», «Сентенции», «Тифозном карантине», «Золотой медали» и проч.), Шаламов будет описывать культуру как внешнюю распределенную коллективную память сообщества, существующую – в индивидуальных вариантах – на разных физических носителях, и более нигде. То есть фактически «по Лотману» – не зная об этом.

159

Тремя годами позже Шаламов напишет тому же Шрейдеру: «Я приветствую математическую лингвистику, приветствую семиотику и все, что связано с этим движением. Я уверен, что на пути этих наук – и не в конце пути! – будут какие-то важные открытия для языка, а может быть, и для жизни. Уже то, что есть какой-то новый подход к литературным проблемам, к поэзии и прозе, оригинальных разрешений – важно бесконечно. Это – свежая вода для ртов, пересохших от марксизма», – и заметит иронически: «Вода, может быть, и не очень свежая, но глотки-то очень пересохли» (6: 542).

160

С. Ю. Неклюдов описывал эту позицию как нечто, по его словам, «конституциональное»: «Я уже сказал о его одиночестве, индивидуализме, что ли. Он был человек очень не групповой, не командный, отдельный, сам по себе. С этой точки зрения любое рядоположение с кем бы то ни было, в том числе с теми, кого потом назовут диссидентами, у него вызывало некое отторжение. Он не хотел быть вместе, он хотел быть один» (Неклюдов 2013: 22).

161

Еще одним интересным сюжетом в этой области – и вероятно, предметом отдельной работы – является «невстреча» с другим «наследником ОПОЯза» – Лидией Гинзбург. Ее описания блокадного опыта содержат поразительные текстуальные (и концептуальные) совпадения с «Колымскими рассказами», но при этом, исходя из очень близких посылок в отношении работы с материалом и пользуясь очень родственным методом, Гинзбург приходит практически к противоположным художественным и философским выводам.

162

См., например: Михеев 2011.

163

В записных книжках за 1968 год Шаламов отметит: «секретарем Курбского был предок Достоевского» (5: 302).

164

И далее: «В прошлом всего только один писатель пророчествовал, предсказывал насчет будущего – это был Достоевский. Именно поэтому он и остался в пророках и в ХХ веке. Я думаю, что изучение русской, „славянской“ души по Достоевскому для западного человека, над чем смеялись многие наши журналы и политики, привело как раз ко всеобщей мобилизации против нас после Второй мировой войны. Запад изучил Россию именно по Достоевскому…» (6: 291).

165

Причем причины популярности Есенина (согласно Шаламову) не заслуживают уважения и сами по себе: «Заметим здесь же, что именно культ матери, сосуществующий с циничным презрением к женщине, сделал Есенина еще три десятилетия назад столь популярным автором в уголовном мире» (2: 52).

166

За пределами «Колымских рассказов» Есенин существует для Шаламова как куда более амбивалентная фигура. Так, Ю. С. Апенченко вспоминает: «Например, четко запомнились его слова о Есенине: „Потрясающе свободная глотка“. То есть он считал, что для поэта главное – свобода и чистота лирического голоса. Но о том же Есенине сказал: „Поэт должен быть умнее своего таланта, а он не был“» (Апенченко 2017: 208).

167

См: Toker 1989, Золотоносов 1994, Тимофеев 1991, Синявский 1994, Волкова 1997. Естественно, мы далеки от того, чтобы утверждать, что пространство возможных структурных и семантических корреляций исчерпывается приведенным списком, мы просто указали на ряд наиболее очевидных совпадений.

168

Шаламов чрезвычайно интересовался теорией литературы. Будучи студентом, он увлекался теориями ОПОЯЗа и ходил в кружок Осипа Брика. Есть некоторые основания полагать, что Шаламов прочел «Проблемы творчества Достоевского» М. М. Бахтина (1929) вскоре после отъезда с Вишеры в 1932-м. А поскольку Шаламов обладал отличной памятью на тексты, не обратить внимания на некоторую общность авторского аппарата он не мог.

169

Cм.: Toker 1989.

170

Больница располагалась в поселке Дебин, на левом берегу реки Колымы, и в те времена полуофициально носила имя «Центральная больница „Левый берег“». То, что название фактически указывает, что больница располагалась по ту сторону, на земле мертвых, следует считать случайным совпадением, вряд ли, впрочем, прошедшим мимо внимания Шаламова, сделавшего «Левый берег» названием одного из циклов «Колымских рассказов».

171

В книге воспоминаний «Четвертая Вологда» Шаламов с гордостью отмечает: «для Бога у меня в моем сознании не было места. И я горжусь, что с шести лет и до шестидесяти я не прибегал к Его помощи ни в Вологде, ни в Москве, ни на Колыме» (4: 146).

172

Шаламов с уважением относится и к религии, и к верующим, многократно отмечает, что самыми стойкими людьми в лагерях оказывались сектанты, однако он полагает, что вера а) не является универсальным средством сохранения личности и б) действует до определенного предела – просто потому, что существует тот уровень физического распада, за которым не помогает ничего.

173

Меру знакомства Шаламова с работами Бахтина можно проиллюстрировать следующей заметкой в записных книжках за 1965 год: «Бахтин. „Будь он проклят, этот русский Бог“» (5: 290).

174

Бахтин пишет: «Авантюрный сюжет в этом смысле глубоко человечен. Все социальные, культурные учреждения, установления, сословия, классы, семейные отношения – только положения, в которых может очутиться вечный и себе равный человек. Задачи, продиктованные его вечной человеческой природой, – самосохранением, жаждой победы и торжества, жаждой обладания, чувственной любовью – определяют авантюрный сюжет…Шатов говорит Ставрогину перед началом их проникновенной беседы: „Мы два существа и сошлись в беспредельности… в последний раз в мире. Оставьте ваш тон и возьмите человеческий! Заговорите хоть раз голосом человеческим“» (Бахтин 2000: 76).

175

С самого начала рассказчик «Колымских рассказов» – в любой своей ипостаси – рассказчик недостоверный. Если герой рассказа «Ночью» Глебов не помнит, был ли он когда-либо врачом, а другой Глебов забыл имя собственной жены, то повествователь не помнит, рассказывал ли он историю Глебова или нет («Надгробное слово» и «Уроки любви») – и в каком именно виде он ее рассказывал.

176

«As in Dostoevsky’s Crime and Punishment, which, for Bakhtin, is a quintessentially heteroglot polyphonic novel, everybody talks in Ginzburg volumes…» (Toker 1989: 199).

177

Сравнение принадлежит перу самого Шаламова: «Новая проза отрицает этот принцип туризма. Писатель – не наблюдатель, не зритель, а участник драмы жизни, участник не в писательском обличье, не в писательской роли. Плутон, поднявшийся из ада, а не Орфей, спускавшийся в ад» (5: 151).

178

Особенно если речь идет о людях, более неспособных воспринимать последовательность событий или выделять причинно-следственные связи между ними. Для них время теряет смысл не только как параметр восприятия, но и как функциональное явление.

179

В некотором смысле персонажи Шаламова опускаются и – периодически, при очень большом везении – временно поднимаются по той самой ламарковской лестнице, которую описывал Мандельштам.

180

И, кстати, описывал эту новую природу применительно к Достоевскому: «20-й век принес сотрясение, потрясение в литературу. Ей перестали верить, и писателю оставалось, для того, чтобы оставаться писателем, притворяться не литературой, а жизнью – мемуаром, рассказом, [вжатым] в жизнь плотнее, чем это сделано у Достоевского в „Записках из Мертвого дома“. Вот психологические корни моих „Колымских рассказов“» (5: 579).

181

Исходным материалом послужило официальное обозначение «з/к» («заключенный каналоармеец»).

182

Как ни популярен был Высоцкий («зэка Васильев и Петров зэка»), а солженицынская находка оказалась более живучей и устойчивой.

183

«Может, еще Цезарь бригадиру что в нарядах подмучает – уважителен к нему бригадир, зря бы не стал» (1: 161).

184

См., например: Леви 2010.

185

«Но, по душе, не хотел бы Иван Денисович за те ковры браться. Для них развязность нужна, нахальство, милиции на лапу совать. Шухов же сорок лет землю топчет, уж зубов нет половины и на голове плешь, никому никогда не давал и не брал ни с кого и в лагере не научился. Легкие деньги – они и не весят ничего, и чутья такого нет, что вот, мол, ты заработал. Правильно старики говорили: за что не доплатишь, того не доносишь. Руки у Шухова еще добрые, смогают, неуж он себе на воле верной работы не найдет?» (Там же: 37).

186

«Она не могла следить за ходом оперы, не могла даже слышать музыку: она видела только крашеные картоны и странно наряженных мужчин и женщин, при ярком свете странно двигавшихся, говоривших и певших; она знала, что все это должно было представлять, но все это было так вычурно-фальшиво и ненатурально, что ей становилось то совестно за актеров, то смешно на них» (Толстой 1962: 361).

187

И не сказывается ли на решении то, что Вдовушкин – ненастоящий фельдшер?

188

Ситуация эта в определенном смысле бросает тень на рассказчика, ибо он-то как раз узнаёт в работе Вдовушкина стихи – по формальным признакам.

189

Или «жизни их не поймешь» – думает Шухов об односельчанах, которые не желают заниматься исконным крестьянским трудом на земле (Солженицын 2006: 1, 36).

190

Подобный художественный прием использует, например, Шаламов: в «Колымских рассказах» способность персонажей воспринимать музыку, стихи, соотноситься с историческим временем прямо зависит от их физического состояния.

191

Характерно, что эти слова почти дословно совпадают с позицией самого Солженицына, который в письме к Николаю Зубову напишет о фильме так: «Такая густота вывертов, фокусов, находок, приемов, новинок – так много искусства, что совсем уже не искусство, а черт знает что – безответственная фантазия на темы русской старины» (цит. по: Сараскина 2008: 464).

192

Любопытно, что эта позиция в некотором смысле совпадала с одним из официальных советских направлений, проникавшим и в лагерную жизнь. См., например, инцидент, описанный у Шаламова: «Татьяна Михайловна была дама, старавшаяся до мелочей попадать в тон высшему начальству. Она сделала большую карьеру на Колыме. Ее духовный подхалимаж был почти беспределен. Когда-то она просила принести что-либо почитать „получше“. Я принес драгоценность: однотомник Хемингуэя с „Пятой колонной“ и „48 рассказами“. Ильина повертела вишневого цвета книжку в руках, полистала.

– Нет, возьмите обратно: это – роскошь, а нам нужен черный хлеб.

Это были явно чужие, ханжеские слова, и выговорила она их с удовольствием, но не совсем кстати» (1: 522).

Рассказ написан в 1960 году, за два года до публикации «Одного дня…». Сборник Хемингуэя вышел на английском под названием «The Fifth Column and the First Forty-Nine Stories» и был опубликован на русском в 1939-м как «„Пятая колонна“ и первые тридцать восемь рассказов».

193

Постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) «О кинофильме „Большая жизнь“» от 4 сентября 1946 года. Цит. по: Власть и художественная интеллигенция 1999: 601.

194

Хотя товарищ Сталин нашел для этого иные причины: «Царь у вас получился нерешительный, похожий на Гамлета. Все ему подсказывают, что надо делать, а не он сам принимает решения» (Сталин 2006: 433).

195

Илья Кукулин также указывает, что о самом факте несоответствия впоследствии писали Лев Мархасёв и Владимир Радзишевский, «но ни тот, ни другой никак не прокомментировали это расхождение произведения Солженицына с историческими фактами» (Kukulin 2011: 82).

196

Заметим, что тема эта была для Солженицына знаковой: несколько лет спустя он начнет «Архипелаг ГУЛАГ» с истории о съеденных ископаемых тритонах.

197

Толстой в «Одном дне…», на наш взгляд, существует не столько в качестве литературного и этического эталона, сколько в качестве рабочего инструмента, фомки, регулярно применяемой для скорейшего взлома значений.

198

И как все утопии такого рода, она подразумевает существование «нового человека», в данном случае – «нового носителя языка», относящегося к этой своей роли с воистину коммунистическими сознательностью и ответственностью.

199

См., например, «Справочник по ГУЛАГу» Жака Росси: «(Д) Грев – продуктовая передача, кешар, всякая жратва, раздобытая внеплановым образом. Ср. бациллы» (Росси 1991). «Д» в справочнике обозначает уголовную лексику. Поскольку лагерно-тюремно-ссыльная биография Жака Росси началась в 1937-м, а закончилась в 1961-м, описываемый период она перекрывает полностью. Нужно сказать, что в отношении аудитории «принцип „зэка“» сработал и здесь, причем со скоростью ошеломляющей. Именно эту в реальности невозможную фразу через девять месяцев после публикации «Одного дня…» процитирует Корней Чуковский, говоря о сложностях литературного перевода, – и процитирует в качестве образца живого простонародного крестьянского языка (Чуковский 2001: 122–124; впервые опубликовано в «Литературной газете» за 3 августа 1963 года).

200

См., например, горячие споры об этичности увлеченной работы в лагере. На ряд позиций Солженицын затем счел нужным ответить на страницах «Архипелага ГУЛАГ».

201

Родион Иванович Васьков – начальник УРО, с мая по август 1932-го – начальник Вишерского ИТЛ. Александр Николаевич Майсурадзе – начальник контрольного отдела УРО.

202

Кстати, реакция критики на выставку «Общественно-политический гротеск с уклоном в патологическую анатомию» (см.: Э. Г. (Голлербах Э. Ф). Школа Филонова (Выставка в Доме печати) // Красная газета. Веч. вып. 1927. 5 мая) чрезвычайно напоминает реакцию части аудитории «Колымских рассказов» на самого Шаламова.

203

У нас есть основания в этом сомневаться, потому что уже в «Колымских рассказах», в рассказе «Вечерняя молитва», Миллер возникнет мельком именно в роли помогающей волшебной силы, упорно пытающейся вытащить с общих работ человека, который некогда на следствии не выдержал давления и подписал показания, при том что сам Миллер, шедший по такому же «конвейеру», не оговорил никого.

204

Собственно, в зачине автобиографии «Моя жизнь» Шаламов заметит: «Человек выходит из лагеря юношей, если он юношей арестован» (4: 297).

205

Яков Гродзенский. Впоследствии Шаламов ответил ему: «О псе Казбеке в рассказе „Май“: аллегория, подтекст – все это должно быть в рассказе. Не обязательно, чтобы Казбек появился, как по рецепту чеховского ружья – в конце рассказа. Это – рецепт не обязательный. Можно добиться желаемого эффекта – ненависти, любви, симпатии, антипатии и т. п. – и без всякого стреляющего ружья» (6: 340).

206

«Коваленко бросился к печке, размахивая кайлом, которое он принес с собой.

– Опять котелки! Вот я сейчас вам покажу котелки! Покажу, как грязь разводить!

Коваленко опрокинул котелки с супом, с коркой хлеба и листьями капусты, с черносливом и пробил кайлом дно каждого котелка» (1: 66).

207

При этом метафора существует сразу на двух уровнях, ибо внутри контекста рассказа протезы («Бывший буденновец, в гражданскую он потерял руку…У полковника оторвало ногу снарядом где-то в Восточной Пруссии на германской» (1: 638)) не только отождествляются с частями тела, но и овеществляют связь с внешним, нелагерным миром, с жизнью в истории. А потому изъятие протезов окончательно деперсонализует их хозяев.

208

Кстати, такая полурефлексия случайно сформировавшейся игры и собственной роли в ней тоже отчасти укладывается в рамки отечественной традиции – той ее части, что отвечает за ситуации, предписывающие антиповедение. «Необходимо иметь в виду, что всякого рода маскарад (переряживание) непосредственно соотносился в Древней Руси с антиповедением, т. е. ему в принципе присваивался „черный“, колдовской смысл. Это достаточно хорошо видно на примере святочных, масленичных, купальских и т. п. ряженых, поскольку предполагалось – как окружающими, так и самими участниками соответствующего маскарада, – что они изображают бесов или нечистую силу, соответственно, переряживание закономерно сопровождалось всевозможными бесчинствами, часто имевшими откровенно кощунственный характер» (Успенский 2002: 167).

209

Собственно, сцены расчленения, разъятия присутствуют во многих словесных и визуальных описаниях ада.

210

См.: Жолковский 1994: 42, Щеглов 1986.

211

Мы ссылаемся здесь на источники по Средневековью, ибо, по мнению историков, само представление о дьяволе как об институте окончательно сложилось именно в Средние века – тогда же сформировалась и основная масса легенд, поверий и суеверий, связанных с образом врага рода человеческого.

212

Это вообще крайне характерная для «Колымских рассказов» ситуация: автор и рассказчики могут путать даты и обстоятельства, места и должности (например, Г. Андреев не был секретарем общества политкаторжан), но скрупулезно точны, когда речь идет о вещах структурных. Если описанная в «Колымских рассказах» картина вдруг расходится с историческими данными, вероятием и здравым смыслом – практика показала, что верить следует Шаламову, а не здравому смыслу. «Иногда все-таки мне казалось: „Ну нет, это слишком, этого не может быть!“ Вот, например, рассказ „Почерк“. Это рассказ о человеке, который переписывал расстрельные списки… То есть то, что я считал невозможным, оказалось возможным – один-единственный раз в ГУЛАГовской истории, именно тогда, вот в этот кусочек 1937–1938 гг. То есть сомнения мои насчет этого момента у Шаламова – зряшные!» (Рогинский 2013: 13).

213

Подобного рода построения встречаются в тексте многих «Колымских рассказов». Нам кажется, что далеко не во всех случаях инфернальные ассоциации вводились автором сознательно. Возможность затекстового прочтения задана принципиальной многозначностью образной системы «Колымских рассказов», в которой явственно обнаруживаются систематические отсылки к опознаваемым средневековым архетипам.

214

Само убийство несет еще и отчетливое дополнительное значение предательства, обманутого доверия: «Щенок доверчиво взвизгнул и лизнул человеческую руку» (1: 157).

215

См.: Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу: В 3 т. М., 1865. Т. 3. С. 61–62. Цит. по: Березкин Ю. Е., Дувакин Е. Н. Тематическая классификация и распределение фольклорно-мифологических мотивов по ареалам. http://www.ruthenia.ru/folklore/berezkin/143–55.htm.

216

«В первой части рассказа Замятин замечает, что не может служить обедню, потому что у него нет хлеба и вина. …поедание собаки оборачивается угрожающей пародией на таинство причастия» (Toker 1991: 5–6; перевод мой. – Е. М.).

217

В «Записных книжках» Шаламова легко встретить выписки из средневекового «Романа об Александре» и пассажи следующего содержания: «Реформа замены рифмой ассонанса принадлежит Отфриду (середина IX века), немецкому монаху Вейсенбургского монастыря, им писались молитвы, псалмы, а после него и светская лирика стала рифмованной» (5: 260).

218

Помимо адской коннотации этот термин несет в себе прямую аллюзию: некогда в ходе одной из партийных дискуссий товарищ Сталин сравнил партию большевиков с «орденом меченосцев». Сравнение было подхвачено и довольно долго бытовало в политическом лексиконе. Шаламов владел политической терминологией своего времени, и это совпадение нельзя считать случайным. В «Очерках преступного мира» Шаламов выстраивает шкалу уголовных ценностей, удивительно совпадающую со шкалой приоритетов Советской власти. Отчетливо заявленная в «Колымских рассказах» тема взаимодействия и взаимопроникновения раннесоветского государства, криминального сообщества и нечистой силы заслуживает, как нам кажется, серьезного и подробного изучения.

219

Это представление сохранилось и в современной Шаламову русской литературе. Так, например, в палитре символистов желтый цвет ассоциировался со смертью, предательством, дьявольщиной. (Cм. также встречающееся у М. Булгакова выражение «дело желтенькое» – Булгаков 2002: 443.)

220

Согласно М. Радвину, в литературе и искусстве позднего Средневековья широко бытовала легенда, что подлинным изобретателем пороха является дьявол, нашептавший эту идею Бертольду Шварцу (Rudwin 1970: 251).

221

Был же в Бутугычаге лагпункт «Вакханка».

222

Здесь предметом иронии становится уже Ницше.

223

Вспомним, что Варлам Шаламов был «органическим» атеистом и не верил в существование «загробного» ада.

224

В отличие от Солженицына Шаламов был совершенно не склонен считать революцию источником всех бед. В «Колымских рассказах» революция существует как нейтральный исторический факт.

225

Надо заметить, что Шаламов системно описывает лагерь в категориях цивилизационного и временного провала, периодически открытым текстом проговаривая, куда именно провалилась наблюдаемая им система и вследствие чего именно она там оказалась. «Да, Голубев принес эту кровавую жертву. Кусок мяса вырезан из его тела и брошен к ногам всемогущего бога лагерей. Чтобы умилостивить бога. Умилостивить или обмануть? Жизнь повторяет шекспировские сюжеты чаще, чем мы думаем. Разве леди Макбет, Ричард III, король Клавдий – только средневековая даль?» (1: 331).

226

Воинствующее безбожие в СССР за 15 лет: 1917–1932. М., 1932. С. 305–306. Цит. по: Слезин А. А. Тамбовский комсомол: грани истории. Т. 1 (1918–1945). Тамбов, 2008.

227

Валентинов Н. (Н. Вольский). Новая экономическая политика и кризис партии после смерти Ленина: годы работы в ВСНХ во время НЭП. Воспоминания. М., 1991. С. 147.

228

См.: Иванова 2006.

229

Цит. по: Блюм 2003: 327–328.

230

См.: Рязанская деревня в 1929–1930-х годах: Хроника головокружения / Сост. Л. Виола и др. М., 1998. С. 143.

231

Традиционно соответствие языка выражаемому сообщению в российском культурном ареале ценилось выше коммуникативной функции. «В этих и подобных свидетельствах звучит характерное убеждение, что невозможно прибегать к чуждым средствам выражения, оставаясь в пределах собственной идеологии: в частности, невозможно говорить на таком „неправославном“ языке, как татарский, воспринимаемый как средство выражения мусульманства, или латынь, воспринимаемый как средство выражения католичества, и оставаться при этом чистым в отношении православия» (Успенский 2002: 345).

232

См., например, борьбу с «натурализмом» (и отождествление его с «формализмом»).

233

Впоследствии честь обнаружения бесчестного пришлеца приписывали лично Сталину: «Сталину картина не понравилась. Он нашел среди складок Красного знамени, склоненного над Сталиным, Ворошиловым и Кагановичем, стоящими около гроба Кирова, скелет. Да, да настоящий скелет. Вот тут-то все и началось» (Великанов 1998: 403).

234

В рамках второго «языка» отъединенная голова на пищевом продукте по определению не означала ничего хорошего, в рамках первого – маркировка советского продукта заведомо отрицательным символом была враждебным пропагандистским выпадом. Таким образом, на стыке систем возникало неопределенное, но явно антисоветское сообщение.

235

Ватлин 2012: 149–150.

236

Блюм 2000: 239.

237

Кстати, Шаламов мог быть знаком с этим поверьем непосредственно, поскольку зафиксировано оно в его родной Вологодской губернии.