NEXT-3: Дюбин снимает маску - [43]

— Да остановись ты, торопыга! — ухватил Лавр его за фалду пиджака. — Выключи пропеллер в жопе!

Белугин остановился. Поправил потревоженный модный пиджак, прошелся сухой ладонью по лысине. Будто проверил: не заросла ли она «проснувшимися» волосами?

— Не могу, Федор Павлович, ни минуты свободной. Сейчас бегу в седьмой холодильник — зачем-то вызвали. Потом — в бухгалтерию подписывать кассовые документы, после — на собрание ведущих акционеров... Вы уж извините...

— Не извиню, не надейся! Именно это акционерное сборище меня волнует.

Белугин дернулся, будто его пронизал электрический разряд. Но вырваться и улететь не получилось — Лавр цепко держал его за локоть.

— Ладно, будь по вашему. На ходу будем волноваться, так сказать, без отрыва от производства, или — в кабинете?

Провести заведующего по торговому залу «под конвоем» вряд ли получится. Либо вырвется и удерет, либо уведут сотрудники.

— Давай, не отходя от кассы.

— Никак нельзя, работа не позволяет. Лучше — на ходу.

Пришлось согласиться. В чужой монастырь не ходят со своим уставом. Медленно пошли вдоль прилавков. Белугин то и дело срывался на бег, но Лавр не отпускал его локтя — притормаживал.

— Если я правильно думаю, слеза за сына, так?

Лавр приподнял очки, недоуменно глянул из-под них. О каких слезах базарит этот торгаш? В последний раз Лавриков плакал в шестилетнем возрасте, когда свалился с дерева. Не от боли скулил — от обиды. Потом плакали другие, горько плакали фрайера, которые осмеливались прекословить всемогущему авторитету. Скоро и Мама зарыдает навзрыд, вырвет с головы последние волосы.

— По моему волнение вполне естественная реакция. Не на концерт рокгруппы собрался, не на футбол.

Белугин непонимающе хмыкнул. На самом деле врубился куда именно собрался отставник. Но на рать идучи не плачут, льют слезы на обратном пути. Если, конечно, остаются живыми.

Собеседники миновали кондитерский отдел, свернули к алкогольному.

— И на концерте, и на футболе тоже можно схлопотать бутылкой по башке от пьяного фаната. И не только бутылкой... Если честно, я сам волнуюсь.

— Ничего не скажешь, трогательно. Волноваться дуэтом — впечатляющее зрелище... Одного не могу уразуметь: зачем тебе, идиоту, надо было науськивать глупого мальчонку на Окимовск? Ведь ты знал на что его толкаешь.

Прошли по фронту разнокалиберных бутылок и бутылочек. Впереди — закуток, в котором управляющий задумал разместить рекламный отдел. С красочными картинками и текстами, поясняющими сказочную полезность тех же бифипродуктов. Или — сосисок российского производства. Или— клинского пива. Руки не дошли, вот и остался закуток пустым.

В него Лавр и затолкал управляющего. Белугин пару раз дернулся, потом поднял обе руки. Будто хотел защититься боксерским блоком. Или сдаться в полон. И тут же опустил их.

— Он сам... Никто его не науськивал... Считаю, все правильно: пусть попробует заработать, а не фишки переставлять. Грамотно и профессионально купить целый город, это как — пустяки? Из Богом забытого угла создать настоящий полигон, новое лицо провинции — это мало?

— Кому полигон, кому родная земля, — сердито пробурчал Лавр. — Понимать надо!

Пришла пора поудивляться Белугину. Это не треп в подсобке магазина или диспут за кулисами той же Думы — спор двух солидных людей. Неторопливая беседа, без фейерферкных всплесков и гневных тирад.

Надо же, отставной криминальный авторитет заботится о родной стране? В дурном сне такое не приснится.

— Нет там никакой родной земли, Лавруша! Миф это грандиозный, обычные народные сказки про муромского богатыря. Тебе, Федор Павлович, не говорить, мне — не слушать. Позорно для нашего возраста.

— Сказки, говоришь?

За ширмой напускного спокойствия выглядывала боль страдающего человека. За униженный народ, за его несчастное прошлое и бедственное настоящее, за изгаженные реки и озера, за разграбленное достояние. Нет, бывший авторитет не был таким уж урапатриотом, он смотрел на жизнь достаточно реально, не срываясь на обвинения и слезливые жалобы. Но не терпел барского пренебрежения, был уверен в возрождение великой России.

— Именно, что сказки! Заплеванная, загаженная земля с зажравшимися временщиками, управленцами и нищими, пришибленными обывателями. Для которых горячая батарея зимой — предел мечтаний, а свалка говна у крыльца — норма жизни. Сгнили старенькие ставеньки, отваливаются, шелушатся — починить, заменить лень, лучше надраться самогоном и увидеть сладкие сны. Старая патриархальная провинция покрыта струпьями... Ты сам прекрасно все это знаешь! Просто желаешь, извини, помотать сопли про все исконное, розовое с голубеньким и в зеленных палисадничках. Нетути ничего, Лавруша, проснись и оглядись вокруг. Нетути! Ничего не осталось! Сирень под окошком с"едена голодными козами, изъязвлена коростой... А Федьке твоему дай Бог силы содрать вонючую коросту, дать поджопник местным господам, которые без бумажки с изображением того же Франклина «здрасте» тебе не скажут! Я верю — у него получится!

Целый монолог и во здравие и за упокой!

Лавр с интересом оглядел поверх очков разрумянившееся лицо управляющего. Оказывается внешне спокойный и раздумчивый деятель не такой уж равнодушный зритель — настоящий воитель с несправедливостью. Такой же, как Федечка. Как он сам.