Невыносимая жестокость - [60]

Зал радушными аплодисментами и одобрительными возгласами приветствовал направлявшегося к трибуне Майлса. Чуть пошатываясь, как при легком головокружении, он поднялся на сцену и пожал руку председательствующему.

Подойдя к трибуне и оглядев зал, Майлс извлек из внутреннего кармана несколько помятых листков бумаги, положил их перед собой и сказал:

— Благодарю вас, уважаемый секретарь, а также и всех вас, уважаемые леди и джентльмены. — Голос Майлса звучал непривычно сухо и деревянно. Бросив взгляд на лежавшие перед ним бумаги, он постарался собраться и тоном, отдаленно напоминающим официальный, зачитал первые слова:

— В мире семейного…

Тут Майлс закашлялся и виновато посмотрел в зал. Затем он снова уставился на текст своей речи с таким выражением лица, словно видел эти бумаги впервые. Тем не менее, он решился на вторую попытку.

— В мире семейного законодательства существует целый ряд тактических приемов, позволяющих…

Продолжать он не мог. Слова, лично написанные им на бумаге несколько дней назад, теперь потеряли всякий смысл. Он вдруг осознал, что истинное послание, с которым ему нужно как можно скорее, просто незамедлительно обратиться к коллегам, не имеет ничего общего с тем бездушным занудством, которое он заготовил еще в другой, прошлой жизни. Сегодня же ему предстояло раскрыть перед коллегами душу и сердце, воспользоваться предоставленной трибуной для того, чтобы сообщить им радостную весть. Майлс потряс головой и постарался сосредоточиться. Он уже не мог не замечать удивленных перешептываний и переглядываний в рядах слушателей.

— Друзья! — произнес Майлс, нарушив несколько затянувшуюся паузу. — Сегодня перед вами на трибуне стоит совершенно другой Майлс Мэсси, не тот, кого вы знали, не тот, кто в прошлом году стоял на этом же самом месте и читал вам доклад на тему «Некоторые аспекты применения семейного законодательства при определении собственника имущества в случае убийства/самоубийства одного из супругов».

Майлсу пришлось сделать паузу и подождать, пока в зале уляжется первая волна удивленного возбуждения. Затем он продолжил:

— Сегодня я хочу поговорить не на тему практического применения тех или иных законов. Я хочу обратиться к вам с чем-то гораздо более важным. Я хочу говорить с вами от души, говорить то, что идет из моего сердца. Ведь сегодня, пожалуй, впервые за всю мою профессиональную карьеру я стою перед вами открытый… словно раздетый… уязвимый… и влюбленный.

Это заявление не на шутку растревожило зал. Перешептывание переросло в глухой гул. Но Май-су не было дела до того, что сейчас о нем говорят. Не для того он зашел так далеко, чтобы теперь недовольство или непонимание кого-либо из коллег могли склонить его к компромиссу. Он решил высказать все, что считает нужным, невзирая ни на какие возможные последствия.

— Любовь, — произнес он с мудрой улыбкой на лице. — Мы, адвокаты, обычно избегаем этого слова. Согласитесь, это даже смешно — мы боимся того самого чувства, которое лежит в основе всех институтов и устоев общества, на нарушении которых мы с вами и зарабатываем свой хлеб. — Сделав паузу, он внимательно осмотрел зал и еще более торжественно произнес:

— Но сегодня я, Майлс Мэсси, взошел на эту трибуну, чтобы сказать вам: не нужно бояться любви. Не нужно стыдиться любви. Потому что любовь… это благо.

Майлс заметил, как некоторые адвокаты в зале стали обмениваться многозначительными взглядами, в которых читался невысказанный вопрос: «А он случайно не под кайфом?» Кое-кто из слушателей начал нервно кашлять. Да и вообще большей части аудитории от его слов явно стало как-то не по себе. «Ничего, — успокоил себя Майлс, — правда редко бывает сладкой на вкус». Собравшись с мыслями, он продолжил:

— Я, конечно, прекрасно отдаю себе отчет в том, что мое выступление можно выслушать со свойственным нам, адвокатам, профессиональным цинизмом. — При этих словах кто-то в зале одобрительно рассмеялся, решив, что раскусил, наконец затеянный Майлсом розыгрыш. — Цинизм — это убежище слабых, эгоистичных и эмоционально парализованных людей. Профессиональный цинизм — это этикетка, под которой мы пытаемся скрыть иной, куда менее привлекательный товар — наше безразличие к чужим чувствам и страданиям, нашу бесчеловечность. Цинизм — это еще и наши защитные доспехи, которые мы надеваем, подобно гладиаторам, перед тем как выйти на бой.

Мэсси оглядел зал сверкающими глазами.

— Так вот, я хочу сказать вам сегодня, что тот самый цинизм, который мы привыкли считать своей защитой и своим оружием, — на самом деле наш злейший враг. Он уничтожает нас изнутри медленно, но верно. Ведь цинизм сначала разрушает любовь, затем семьи и судьбы наших клиентов, а затем добирается и до нас самих.

Публика молча ждала, пока Майлс нальет себе воды и сделает несколько глотков.

— Уважаемые коллеги! — продолжал он свою речь. — Позвольте задать вам один вопрос. Когда к нам приходят клиенты, находящиеся в смятении, разгневанные и одновременно страдающие от того, что огонь любви, некогда пылавший в их сердцах, начал слабеть и вот-вот готов погаснуть… — Майлс снова сделал паузу и посмотрел на замершие в ожидании, даже испуганные лица своих коллег. — Должны ли мы стремиться окончательно, погасить этот огонек ради того, чтобы, роясь на пепелище, урвать себе жалкий клочок от этого былого великолепия? Я имею в виду наш с вами гонорар. — Сделав очередную паузу, Майлс дал возможность слушателям подумать над заданным вопросом. — А не кажется ли вам, что наш долг состоит как раз в обратном? Нам следует — нет, мы просто обязаны — всеми силами стремиться снова, раздуть это драгоценное пламя, чтобы возродить самое светлое, самое величественное из всех человеческих чувств. Я имею в виду любовь. Должны ли люди, которые приходят к нам за помощью, относиться к нам со страхом или с доверием? Должны ли мы быть разрушителями или созидателями? Должны ли мы разбираться в проблемах наших клиентов с цинизмом или же с любовью?