Невозможные жизни Греты Уэллс - [66]
Я без труда рисую в уме ту сцену из 1919 года: муж стоит с чемоданом в прихожей и смотрит на меня через разделяющее нас пространство. Себя я вижу в дверях спальни, всю в гиацинтовых шелках. Отметина войны – белый шрам на подбородке – единственное изменение в лице, так хорошо изученном мной: когда разыгрывалась другая сцена ухода, глаза на этом лице провожали меня из автомобиля. В другом мире все могло бы пойти по-другому. Карманные часы, болезненные морщинки в уголках глаз. И отблеск его очков в свете фонаря снова мог стать моим последним воспоминанием о нем.
В другом мире он бы попытался найти нужные слова. Даже если любимая женщина лежит мертвой на операционном столе, правильно найденные слова могут вернуть ее к жизни. Но кто и когда находил их? Кто и когда, за всю историю человеческой любви, нашел верные слова и сказал их – так, как надо, – стоящей перед ним женщине? В другом мире он мог бы приблизиться к этому. Но мой Натан 1919 года был изнурен войной и слишком горд, чтобы снова просить прощения. Как мне представляется, он только и сказал: «До свидания».
Меня там не было, я могу только представить себе эту сцену. Он попрощался с Гретой из середины века, – возможно, та умоляла бы его остаться, если бы не любила его же, но более совершенного. А я в этот день 1942 года была в ее жизни, стояла с сыном на Патчин-плейс. Холодный ветер забирался нам под шапки и в варежки, пока мы полчаса наблюдали за железными воротами. Но вот – наконец-то! – показался человек в шинели, с вещмешком, открыл защелку и зашагал по нашему мощеному переулочку. Я отпустила сына, который побежал к пришельцу. Чисто выбритый мужчина бросил вещмешок и поднял мальчика, весело выкрикивая что-то, а потом повернулся ко мне с улыбкой. Ты, Натан, снова ты. Мой муж, вернувшийся с войны.
Где-то почти непременно должен быть рай, а значит, может существовать и место, где все встречаются. Время там поднимается и складывается, как скатерть после еды, и все рассеянные крохи жизни собираются в кучу. Сын, брат, муж – все сидят у огня, из другой комнаты пахнет гороховым супом, который варит миссис Грин, пахнет настолько сильно, что кажется, будто мы уже едим его. Натан – в отутюженном сером костюме, заколотом булавками, при галстуке и в очках – улыбается. Над ним висит плакат, где серебристыми буквами выведено: добро пожаловать домой, папа! Сын, сам не свой от радости, ведет себя кошмарно, но отцовская рука крепко держит его за ворот, а жена счастлива видеть мужа живым, и нигде нет ни следа ненависти: ничего, кроме огромного облегчения. Разве там не должно быть собаки, положившей голову на его вычищенный ботинок? Разве там не должно быть бабушки, вяжущей очередной шарф из распущенной вещи? Разве там не должно быть великолепного торта с белой глазурью – а, вот и он! С днем рождения, близнецы.
– Похоже, мне светит Англия, хотя все может измениться в любую минуту, – говорит Натан. На одну его щеку падают красные отблески от горящего камина, а вокруг глаз собираются белые морщинки. Он подмигивает. – Придется выучить местный язык.
Как сильно он отличается от того, которого я оставила в 1919 году. Он гладит тонкие волосы сына, улыбается и рассказывает нам истории о плохом питании и плохом поведении, о недокормленных призывниках из Оклахомы, у которых пристойно выглядели одни кадыки, о забавной старой даме, которая пела на пожарной лестнице, когда солдаты выходили из Центрального вокзала. «Там и тут» – так называлась эта песня. Рассказывая это и поглаживая Фи по голове, он смотрел на меня через всю комнату и улыбался, а улыбка, по словам поэта, способна пробудить любовь даже в камне.
Феликс, сидевший рядом со мной, наклонился и прошептал:
– С днем рождения, сестренка. Я покажу тебе кое-что. – Он повернул голову вправо. В его рыжей шевелюре только специалист отыскал бы три-четыре белых волоска. Он смотрел на меня, встревоженно разинув рот. – Стареем! Мы стареем!
Я утешила его – мол, ничего страшного, парикмахер выщипывает у меня такие волоски уже несколько лет – и продолжала улыбаться. Мне пришло в голову, что этот Феликс меняется и стареет у меня на глазах. У моего брата, каким я его помнила, не было ни одной морщины, не появилось ни одного седого волоса. А этому Феликсу, который сидит рядом со мной, придется постареть. Жаль, что я не смогу этого увидеть, – осталось всего четыре процедуры.
На следующий день, застилая кровати после очередной процедуры, я чувствовала себя так, словно закрываю дом на лето, закрываю жизнь. Остался последний цикл – три процедуры. Я могла вернуться в этот мир лишь однажды; после этого путешествия должны были закончиться. Я знала, что каждый предмет попадает в поле моего зрения, быть может, в последний раз. То же касалось и людей. Но как попрощаться с тем, кто не знает, что это прощание, и никогда не узнает? Вот я стою рядом с миссис Грин, складываю вместе с ней одеяло, приближаюсь к ней настолько, что ощущаю запах корицы и сигарет от ее волос. Как могу я сказать: «Вы были моей единственной подругой в этом времени?» А что, если я стану искать ее в своем новом времени? Может, она окажется в Швеции или во Франции? Будет ли она вообще жива?
