Неволя - [5]

Вельяминов, видя, что потерял власть над этим человеком и теперь не волен в его судьбе, точно шутя, обмолвился:

- Отдаю его тебе. Мне он был непутевым слугой, тебе, може, добрым станет.

Слова боярина, видимо, дошли до сидевшего. Он с трудом повернулся к Вельяминову, морщась от боли, потом, схватившись для поддержки за руку нукера, приподнялся на слабых, дрожащих ногах.

- Креста на тебе нету, Ворона, - сказал он тихо, с ненавистью. Князев я... Князя Ивана.

Нукер спросил слугу князя Ивана:

- Ити смогешь?

- Чево?

- Топ-топ, говорю.

- Смогешь. Как у вас не смогешь, - едва внятно проговорил человек, попробовал шагнуть, но от слабости и головокружения рухнул на колени. Его подхватили под руки, подняли и помогли взобраться на лошадь.

Молча, ни на кого не глядя, посол хана Джанибека развернул свою лошадь и удалился с поляны, сопровождаемый сотником Хасаном. Нукеры плотной группой затрусили следом, и среди них, то заваливаясь в сторону, то припадая к лохматой шее буланой, ехал бывший княжеский тиун* - Михаил Ознобишин. Глядя ему в спину сквозь прищур припухших век, московский боярин Вельяминов коротко и быстро перекрестился и произнес:

- Слава те Господи, сгинул!

Глава пятая

Ознобишин лежал на жестких тюках. Тихое позвякивание бубенцов на шеях верблюдов, нудный скрип больших деревянных колес и плавное покачивание арбы убаюкивали его. Он то впадал в сладкую дрему, то вновь пробуждался и открывал глаза. Не один день сменился вечером, не одна ночь растворилась в лучезарном свете наступающего утра, а караван все ещё был в пути, и небо над ним оставалось одно и то же - высокое и чистое: днем с него обрушивался нестерпимый жар, от которого не было спасения ни людям, ни животным; ночью изливалось прохладное лунное сияние.

Поднятая множеством ног, над дорогой стеной стояла пыль, на зубах хрустел песок, и пересохший рот постоянно ждал освежающего глотка воды. Но напиться было нечем, и Михаил, как и все, изнывал от жажды.

Как-то ночью, на стоянке, Михаил пробудился от холода - накрыться было нечем. В первый же день, как он попал к татарам, с него содрали и шапку, и кафтан, и сапоги, но он этого не помнил. Лишь видел, что раздет до рубахи и портов и бос.

Ознобишин походил вокруг арбы, посмотрел на спящих людей, обвел взглядом мглистую степь и заметил медленно передвигающихся стреноженных лошадей. Дикие мысли одна за другой стали возникать в его возбужденной голове. Ему показалось возможным вскочить на коня и умчаться, прикончить какого-нибудь татарина, увести с собой весь пасущийся табун. То, конечно, было безумие, и, понимая это, сам же посмеялся над собой: "Аника-воин!"

Днем он сидел на арбе, свесив босые ноги, и равнодушно глядел на бредущих в густом облаке пыли верблюдов, коров и овец. Его внимание привлекли на курганах белые истуканы. Вытесанные из цельного куска камня, приплюснутые спереди, похожие на толстых баб и поставленные неизвестно для какой надобности, они оживляли эту унылую, выжженную зноем степь. Караван живой лентой полз мимо них. На круглой голове ближнего истукана сидела ворона. Непонятно чего испугавшись, она хрипло прокаркала и захлопала крыльями, намереваясь взлететь, но было поздно: тонко запела тетива натянутого лука, белая стрела взвилась молнией - и черно-серый ком перьев камнем свалился в высокий ковыль. Две тощие собаки набросились на неё и тотчас же разорвали в клочья.

Михаил глядел на них, лениво думая: "Ворона... собаки... ворона..." И вдруг схватился за лоб - воспоминания одно за другим хлынули на него, как поток, тревожа душу, терзая сердце. "Ворона! - повторял он исступленно. Ворона!" Такое прозвище получил от московского люда боярин Вельяминов за хищный коварный нрав и злопамятство. Вот от кого ему беда! Вот кто повинен в его несчастье! Перед глазами встало подмосковное село Хвостово, новая изба, крытая соломой, две ракиты у крыльца, жена Настасья, кормящая кур, черная собака на привязи, телок с белым пятном на широком лбу - все, что видел, отправляясь на похороны тещи в Коломну. А дальше как в дурном сне дорога среди ржи и овса, трое всадников на развилке, у большого камня; впереди - дворецкий Вельяминовых, известный по неоднократным московским стычкам: синий плащ, щегольская бархатная шапочка с соколиным пером, кривая усмешка на узком наглом лице. Первый взмах его руки с тяжелым кистенем обрушил на Михайлову голову боль и темноту, второй - разбил в кровь нос и губы, третий - лишил сознания. И только немного погодя, в глубоком овраге, брошенный на землю у ручья, Ознобишин догадался, кто придумал эту затею с похоронами неумершей тещи и кто прислал берестяную грамотку с вестью о её кончине: он был хитростью завлечен врагами и, как ребенок, попался в западню.

Его долго избивали, но особенно усердствовал сын боярина, Иван Вельяминов. Каждый свой удар он сопровождал словами: "Это из-за тебя, раб, мы скитаемся! Это ты мутишь чернь! Так получай же, подлый холоп! Ешь землю. грызи камни, пока не сдохнешь!"

Глава шестая

Вечером, когда правоверные тихой молитвой проводили солнце на покой и на степь пали душные серые сумерки, к арбе, возле которой стоял Михаил, подъехал суровый сотник Хасан и сказал, хмуро смотря в сторону: