Невиновные в Нюрнберге - [39]

Ксендз по-прежнему возился с воротничком.

— Оставь, Влодек. Оставь.

— Что-то я не пойму. Ты что, все еще скрываешься?

Неуверенным жестом ксендз взялся за пуговицу на кителе лесничего.

— Послушай, Влодек. Мы ведь виделись в последний раз, когда нам вручали аттестат зрелости, да? Помнишь, как Жирафа читала нам последнее наставление — напутствие в жизнь?

— Тебе что, тоже захотелось проповеди читать?

Я волновалась за пуговицу, пальцы ксендза не переставая крутили ее: вправо — влево, вправо — влево.

Оба молчали. Наконец лесничий, недоумевая и изумляясь, спросил:

— Не пойму, ты что, действительно в попы подался? Без обмана?

— Да ладно, старик. Брось это…

— Фу-ты ну-ты! Так это не маскарад?!

— Как видишь… Пойдем поужинаем вместе. Тут у них отличное вино.

— Освященное небось?

— Да ладно тебе. Пойдем посидим. Поговорим. Я тебе все объясню. Идем.

Указывая рукой на дверь, он наконец выпустил пуговицу. Лесничий махнул рукой.

— Да чего тут объяснять, если ты обет дал. А как ты девчатам нравился! Даже моя сестра в тебя была влюблена! А теперь что — всю жизнь будешь в юбке ходить? А мы-то думали!..

— Да ладно, старик. Я хотел в авиа-автомобильную школу поступать. Но на вступительном провалился.

— Ну и погиб бы летчиком на войне. Может, и к лучшему, что так вышло.

— Пойдем, Влодек, посидим. Расскажешь, что с тобой было, как ты теперь живешь.

Лесничий молча опустил голову, уставился в темный угол вестибюля. Ксендз настороженно наблюдал за ним.

— Ну-ка пошли! — Он крепко взял его за плечо. — Я понимаю, ты прошел через ад. Теперь надо забыть об этом и вернуться к жизни.

— Знаешь, старик, мне сейчас даже трудно решить, когда было хуже. Во время оккупации я был уверен, что, если выживу, меня уже никакие мелочи, сантименты, всякие там фигли-мигли, домашние заботы трогать не будут. А теперь вот…

Он покачал головой.

Ксендз озабоченно смотрел на него.

— Ты мне сейчас все расскажешь. Тебе станет легче, вот увидишь.

— Как я мечтаю, чтобы мне стало хоть чуть-чуть легче. Но пока даже во сне не удается забыться, все об одном думаю. Просыпаюсь со сжатыми кулаками.

— Идем сядем у окна. Если хочешь, мы проведем вместе весь вечер. Может, все не так плохо, как тебе кажется.

Они вошли в зал ресторана. К ксендзу, судя по всему, вернулось присутствие духа: он спокойно шел, откинув голову, сплетя пальцы на груди, точно читал про себя молитву, наверное, готовился выслушать предстоящую исповедь.

Илжецкий весело подмигнул мне:

— Вот вам наши соотечественники! Им даже в голову не приходит, что в Нюрнберге еще кто-то может понимать по-польски.

— Исповедальней, судя по всему, послужит накрытый стол. Интересно, постучит ли ксендз трижды в знак отпущения грехов?

— Можете не волноваться! Он ему по старой дружбе отпустит все грехи. К приятелям и одноклассникам проявляют снисхождение.

Мы направились в соседний зал, чтобы не мешать землякам, не слышать их откровений, к этому явно шло дело — они сидели наклонившись, почти касаясь друг друга головами. На фоне окна четко вырисовывались их сгорбленные спины. Широкоплечий, грузноватый ксендз сидел неподвижно, лесничий что-то рассказывал, нервно жестикулируя. Его пальцы принимали живейшее участие в беседе, он то и дело открывал и захлопывал портсигар, перекладывал с места на место спички, потом рассыпал их, снова собирал.

Я огляделась. Меня смущало, что я стала невольной свидетельницей встречи этих двух людей.

Обшитые деревом стены казались холодными, неуютными. Тусклый свет, приглушенные разговоры немногочисленных посетителей. Официант вежливым жестом проводит нас к столику в глубине зала.

— По крайней мере никто не будет торчать за спиной, — говорит вполголоса Илжецкий.

— Зато те двое видны отсюда, как на ладони.

Какое-то время мы молча изучаем меню, потом начинаем подыскивать тему для разговора, не связанную с этими двумя посторонними людьми. Я разглаживаю ладонью льняную скатерть и ловлю себя на странном ощущении: мне кажется, будто я в знакомой деревне сижу за празднично накрытым столом, на который вот-вот положат краюху хлеба, поставят соты с теплым медом, только что вынутым из нагретого солнцем улья.

— До чего красивая! Это ведь ручная работа? Просто удивительно, откуда у немцев такие способности к ткачеству, ведь этим испокон века занимались голландцы, норвежцы, поляки.

Илжецкий барабанит пальцами по столу, отбивая ритм какой-то мелодии. Я не уверена, слышит ли он мои слова.

Перебирая руками бахрому, я спрашиваю:

— В старых романах часто встречаются фразы вроде: опасность миновала. Это могло означать, что кончилась буря, вернулось ощущение покоя, исчезло напряжение. Скажите, у вас было такое, не омрачаемое сомнениями ощущение, что после капитуляции Германии опасность миновала? Что кончился кошмарный сон и можно вздохнуть с облегчением?

Он помолчал, потом пухлыми пальцами взял мою руку; на лице седовласого амура показались ямочки.

— Деточка! Я и без того в Нюрнберге плохо сплю. С завтрашнего дня у вас тоже начнется бессонница. Нюрнберг не то место, где можно утвердиться в убеждении, что опасность миновала. Как раз наоборот. В Европе растет и усиливается какая-то невидимая напряженность.