Невиновные в Нюрнберге - [32]

Дыхание зрителей совсем рядом, оно согревает, завораживает. Они подарили Соланж свое восхищение и признание. Они благодарят ее и не торопятся уходить. Они ждут. Интересно, что будет, если им рассказать? Сумеют ли они понять? Нервы мои уже успокаиваются, но напряжение не проходит.

— Что с вами? — спрашивает Себастьян.

— Ничего, ничего. Я ужасно рада. Какой триумф!

«Дамы и господа, — мысли складываются в конкретные фразы, и я отнюдь не уверена, что вот-вот не заговорю вслух. — Вы проявили незаурядный музыкальный вкус, вы постигли мысли композитора, вы не дыша, вдохновенно внимали мелодии. Такое понимание музыки — свидетельство высокой культуры. Вы скандируете „бис! бис! бис!“. Как же понять ту глухоту, которая поразила многих из вас тогда? Как это возможно, как поверить, что вы не слышали криков оттуда? И криков здесь, в вашей стране, рядом с вашими домами?»

Соланж преподнесли цветы, едва распустившиеся розы. Она растрогана, и зал, видя это, приходит в неистовство. Люди вскакивают, о чем-то спрашивают, молодежь пробирается к самой сцене, просят автографы.

«Дамы и господа, — мысленно продолжаю я, с беспокойством следя за каждым движением Соланж, — может, ваш восторг вызван тем радостным фактом, что молодая красивая женщина спасена? Ведь таких, как она, красивых и талантливых, отправляли в газовые камеры, отправляли на смерть. Делали это люди, родившиеся в вашей стране. Сейчас они здесь, арестованы, их судят. Кое-кому удалось скрыться, исчезнуть, и они будут выжидать, когда смогут выйти на свет божий. Как вы оцениваете это с точки зрения морали? Ваши хлопающие ладони, ваши губы, кричащие „бис“, — именно в них содержится ваша нравственная оценка? Там никто не кричал „бис“, и тем не менее мы целыми днями распевали бессмысленные слова, бесконечно повторяя припев: „Und die Musik spielt dazu“»[20]. Дирижер обеими руками сжал руки Соланж, он что-то тепло говорит ей, а зал, обрадовавшись этой сердечности, хлопает еще громче, порывы бури все чаще, они ударяют, словно ветер в брезент палатки, под которым прячутся во время грозы.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Постепенно в концертном зале гаснут лампы. Сначала исчезает во мраке сцена, пропадают стены — выключены ярко горевшие бра, видна только толпа, безликая, бесцветная. Проходы между рядами, лестницы, коридоры — все забито людьми, освещаемыми лишь бледным светом слабых светильников под потолком. Я вижу круги под усталыми глазами, замечаю плотно сжатые молчанием губы, и мне кажется, что молчание это вызвано болью, а не раздумьем.

Я двигаюсь медленно, шаг за шагом, вместе со всеми, мне бы хотелось обогнать их, вырваться на мороз, но темп определяет толпа, она движется всей массой, топчется на месте сотнями ног. Позади меня идет Себастьян Вежбица. Моментами он фыркает — его, видно, тоже раздражает это надоевшее шествие.

Вежбица совершенно чужой мне человек, куда более чужой, чем Буковяк или Илжецкий; такой же посторонний, как билетер, мимо которого я как раз прохожу, лысоватый немец лет пятидесяти сливается с фоном, его форма выкрашена в тот же серый цвет, что и портьеры. Его спокойствие и безразличие как бы свидетельствуют о том, что он простоял тут всю войну. Глядя на него, можно подумать, будто не призывались в армию немцы в возрасте от семнадцати и до шестидесяти лет, что не было боев под Сталинградом, в Африке, в Норвегии, в Югославии, в Голландии, в Польше, в Бельгии, в Венгрии, во Франции, на морях и в воздухе. Это все приснилось нам, людям с навязчивой идеей, это все лишь привиделось мне, варшавской студентке. Но завтра мне придется предстать перед Международным военным трибуналом и в немногих словах рассказать о том, что я видела собственными глазами на болотистой пустынной земле, которую немцы назвали Аушвиц-Биркенау.

Себастьян громко откашлялся, его хрипловатый баритон раздался сзади меня:

— В этом Нюрнберге есть что-то, что все время нагоняет на меня хандру. Какое-то лихорадочное состояние. Чумная земля. Малярийная. Все-таки надо отсюда смываться. И вам я тоже это советую от всего сердца.

Мы двигались медленным шагом. Вокруг снова звучала французская и английская речь, все говорили громко, как в месте, где никто никого не знает, все чужие друг другу и можно чувствовать себя свободно.

— В Калифорнию! — гудел за моей спиной Себастьян, который никак не мог расстаться со своей навязчивой мыслью. — Для нас тут нет будущего, мы на вулкане, а я мечтаю о покое. Человеку положено кочевать, искать свое место на земле. Идти вперед.

Я оглянулась, молча посмотрела на него. Высоко поднятая голова Себастьяна, обрамленная серебристой шевелюрой, выглядела театрально, чем-то напоминала бал-маскарад: этот человек не походил на других людей, перемолотых жерновами войны, теплушками, противотанковыми рвами, окопами, казармами, бараками.

— Я обещал подробней рассказать вам, в чем заключается теория двух зубров. Но сперва скажите, как вы себя чувствуете? Как вам нравится Нюрнберг?

Я молчала. Себастьян поравнялся со мной в ожидании ответа.

— Сама не знаю. Трудно сказать. Может быть, вам это знакомо: между мной и всем, что происходит вокруг, существует непробиваемое стекло.