Невинность палачей - [26]

– Покажи ей что почем! – иронично подзадоривает кассира Жермен Дэтти. – Жаль только, что пять минут назад, с тем типом, ты был не такой храбрый!

Ее реплика заставляет всех замолчать. Даже Леа Фронсак перестает судорожно рыдать.

Алин на протяжении несколько секунд не сводит глаз с кассира. Конечно, он прав: рассчитывать на поддержку стольких свидетелей, о существовании которых до сегодняшнего утра она даже не догадывалась, немыслимо. И нет шансов привлечь их на свою сторону. Тео совершил непоправимое. И вдобавок ко всему угрожал пистолетом заложнице, хотя предполагалось, что он пришел их всех защитить. От этих людей снисходительности она не дождется. Битва проиграна заранее.

А она еще думала, что имеет выбор…

– Хорошо, – соглашается она с болью в сердце. – Подождите, сейчас я найду, чем разрезать веревки.

Гийом вздыхает с облегчением. Вся эта кутерьма успела смертельно ему надоесть.

– В ящике кассы есть ножницы, – не без раздражения говорит он.

Алин направляется к кассе.

– Как ее открыть? – спрашивает она, оказавшись на месте.

– Не в выдвижном ящичке кассы, а в другом – том, который снизу.

Когда женщина возвращается, Гийом поворачивается спиной, чтобы она могла разрезать веревку, стягивающую ему запястья.

Но ощущает отнюдь не прикосновение ножниц. Дуло пистолета упирается ему между лопаток.

– Мне очень жаль, кассир, но ты не оставил мне выбора. А теперь возвращайся к остальным, если не хочешь сам стать покойником – третьим за день!

Леа Фронсак

Изумление заглушает страх. Ненадолго, всего на несколько секунд, искаженных оцепенением, застывших в сомнении. Так поцарапанная виниловая пластинка выдает раз за разом один отрывок – бессвязный фрагмент куплета, без начала и конца. Фрагмент адской, сводящей с ума литании.

Он навевает мысли о возвратно-поступательном движении – беспрерывном, вечном.

Порочном круге, который вас засасывает…

– Вы же это не всерьез? – восклицает рецепционистка Софи Шене и смотрит на Алин ошарашенно.

– Похоже, что я шучу?

Эта фраза порождает в сознании Леа Фронсак бурю. Уверенность, внезапную и жестокую, что это никогда не закончится. Мучительную очевидность, что нужно действовать самой. В голове пульсирует картинка: у нее в руках – собственное сердце, и она сжимает его, выкручивает, чтобы выдавить страдание по каплям… Из сердечной мышцы вдруг вырывается дымок, черный как сажа, и начинает стекать грязными завитками меж пальцев, въедаясь в кожу.

И тут воображение «меняет пластинку».

Мультик закончился. На телеэкране идут финальные титры, разбавленные самыми забавными эпизодами из мультфильма, и все это – на фоне веселой и громкой музыки, потому что все в этом мире добры и жизнь прекрасна. Эмиль один в квартире. Он перебегает из комнаты в комнату и уговаривает себя, что мамочка играет с ним в прятки, вот сейчас она выглянет из-за двери или из-за шкафа… Но никто не отвечает на зов. Мальчик смотрит по сторонам, и пространство комнаты начинает давить на него, неподвижность всего вокруг пугает, а звуковая заставка главного меню DVD-диска, повторяющаяся снова и снова, звучит все противнее… Эмиль зовет, и его голосок рикошетом отскакивает от стен, резонирует у него в голове, и тогда он зовет опять, потому что крик заглушает эхо страхов… Скоро из глаз уже текут слезы, однако он не сразу это осознает. Маленькое тельце мальчика вздрагивает от ударов сердца, которое скорее барахтается, чем бьется, сдавленное ужасом и непониманием, как тисками.

Мама?

Это «Мама?»… Леа Фронсак его слышит. Оно раздирает барабанные перепонки, вырывает кишки, перебивает дыхание. Ее дитя страдает, ее дитя дрожит, зовет свою маму, страшится всего, что его окружает, жалуется без конца, задает вопросы в пустоту… Чувство вины, как нож гильотины, обрушивается на нее, и поделом: она – единственная, кто виноват в том, что сыну плохо. Мама. Мама.

Мама.

Тео Верду

– Мама!

Расширенными от ужаса глазами Тео смотрит на мать, которая угрожает кассиру пистолетом. Зрелище взрывает ему мозг. Это как пощечина здравому смыслу, мучение для рассудка. Жестокое возвращение к реальности… По щекам начинают течь слезы. Подросток обхватывает голову руками и раскачивается в ритме своего отчаяния.

– Мама! Что я наделал! – рыдает он жалобно, словно зовет на помощь. – Что я наделал!

– Тео, возьми себя в руки! Сейчас не время…

Алин сделала свой выбор. Тот, которого у нее не было. Выбор по умолчанию. Впившись пальцами в рукоять пистолета, она держит кассира на мушке, пока он возвращается к остальным, опускается на пол и замирает.

Гийом делает, что сказано, потому что руки у него по-прежнему связаны за спиной, а металл пистолета обжигает кожу между лопатками. Он думает о Камий и о ребенке, которого она, может быть, носит под сердцем, о жизни, которая только-только зародилась, и о той, которая угасает. Он впервые осознает хрупкость своей жизни, свою уязвимость. Вероятность смерти. И впервые задумывается о потомстве. О существе, которому он дал жизнь. О способности дарить жизнь. Обо всем этом он думает сейчас, когда кто-то другой в любой момент может отнять жизнь у него самого.

И от этих мыслей в животе словно бы образуется пустота. Большая дыра внутри. На протяжении нескольких часов жизнь и смерть явились ему во всей своей жестокой неотвратимости.