Невидимые бои - [21]

Арестованным приказали одеться. Тут же был составлен протокол об изъятии большой суммы денег, оружия, двух радиопередатчиков и другого шпионского снаряжения. Их вывели на улицу. Усадили в большую, крытую грузовую машину. Она сразу же рванула с места, выехала на шоссе и взяла направление на Ленинград.

Взволнованный и счастливый, Прозоров смотрел вслед отъезжавшей машине. Вместе с ней уходили в безвозвратное прошлое его колебания и ошибки.

Отправив арестованных, Озолинь и Волосов подошли к Прозорову и крепко пожали ему руку. Озолинь, направляясь к машине, спросил:

— Может быть, хотите уехать из Ленинграда к семье?

— Нет! Я свою семью буду встречать в Ленинграде, — ответил Прозоров.

Чекисты уехали. Опять стало тихо. Люди в поселке спали и даже не подозревали о том, что произошло только что. Прозоров стоял и думал, что война — это великое испытание. Она закаляет людей, раскрывает их души.

Он вспомнил об одном разговоре, услышанном на днях в очереди. Машина с хлебом задержалась где-то в пути. И люди, чтобы скоротать время, говорили о всяком. Больше, конечно, о войне. Один пожилой человек рассказал о таком случае.

В поселке до войны жила семья. Старик работал столяром, хорошо зарабатывал и жил в достатке. Несмотря на это, все ворчал и часто многим был недоволен. Сердитый был старик и острый на язык. Когда, бывало, разойдется, то и Советской власти доставалось. Его за это некоторые звали «контриком». Близкие же и знакомые советовали попридержать язык за зубами, а то, неровен час… Время было неспокойное. Старик в таких случаях чаще всего отмалчивался, а иногда, посмеиваясь, говорил: «Ничего, сочтемся». И вот война. Наступили тяжелые дни. Поднялся утром старик, сложил весь свой инструмент и взялся укладывать вещевой мешок.

«Ты это куда собрался?» — спрашивает его жена.

«Как куда? — отвечает столяр. — Туда, куда и все. Иду в народное ополчение воевать против немцев!»

Не хотелось ей отпускать старика. И, недолго думая, сказала ему:

«Ты же ругал Советскую власть и все был недоволен. А теперь воевать собрался? Сиди уж дома!»

Подошел он к ней, положил руки на плечи и говорит:

«Я тебя и детей тоже ругал, когда видел, что в доме непорядок. А разве я вас не люблю? Любил — и ругал. Моя власть, поэтому и ворчал. Хотел, чтобы еще лучше было. Если бы власть была мне чужая, то тогда ее и не ругал бы».

Пошел старик на войну, а недавно получила жена письмо, что его наградили орденом. Вот как оно бывает в жизни.

Поляков собрал у себя большую группу работников для подведения итогов операции. Здесь были Озолинь, Ворохов, Голов и Волосов.

— Операцию можно считать законченной. И на сей раз абвер просчитался! — говорил Поляков. — Ему это еще дорого обойдется. Мы сделаем все, чтобы он считал, что его резидентура в Ленинграде действует. Мне звонил сегодня Морозов из Малой Вишеры: на переднем крае задержана третья группа агентов. Теперь идите и отдыхайте. Завтра нас ждет другая работа.

Когда все расходились, Поляков окликнул Озолиня:

— Вы мне нужны! Хочу вам кое-что сказать.

— Слушаю, Александр Семенович.

— Из Ленинграда не надумали уезжать?

— Даже не думал, — поспешил ответить Озолинь.

Поляков лукаво посмотрел на Озолиня:

— Когда вы были в Ольгине, мне из Москвы звонили, что согласны утвердить вас в должности. Но… — Он подошел близко к Озолиню и по-дружески сказал: — Придется опять полежать в стационаре. Звонил Ямпольский, настаивает. Необходимо в порядке профилактики.

Часть вторая

Глава 1

Поляков и Морозов засиделись допоздна. Они читали и перечитывали материалы докладной записки Военному Совету фронта. В докладе, занимавшем несколько десятков страниц, были собраны данные о подрывной деятельности гитлеровской разведки и контрразведки. Эти данные говорили о многом.

В пятом часу утра Александр Семенович подошел к окну, распахнул его настежь. Прохладный утренний воздух ворвался в прокуренный кабинет, взбодрил, освежил заработавшихся чекистов.

Белые ночи уже властвовали над городом, и в этот предрассветный час Александру Семеновичу вдруг на какую-то минуту показалось, что нет войны, нет блокады, — так мирно и тихо спал город.

Поляков стряхнул с себя мгновенное оцепенение. Есть война. Есть блокада. Есть обстрелы и бомбежки. И сегодня, и завтра, и послезавтра будут падать снаряды и бомбы. И сегодня, и завтра, и послезавтра будут разрушаться дома, будут гибнуть мирные жители.

Вот и сегодня — он проходил по улице…

От прямого попадания снаряда рухнул дом недалеко от Литейного. Стена, выходившая на улицу, обвалилась полностью, но перекрытия сохранились. На третьем этаже, на краю, застряла детская кроватка с беспомощно висящим куском одеяла.

Поляков видел, как ленинградцы, проходя мимо дома, молча сжимали кулаки. Какая-то маленькая старушка, увидев кроватку, перекрестилась и громко сказала:

— Изверги проклятые! Постигнет вас кара божья!

В ответ другая старая женщина расстегнула исхудалой рукой воротничок поношенной кофты, сняла с морщинистой шеи крестик и ожесточенно бросила его на землю. Глаза у нее были сухие. Она зло закричала:

— Где бог? Если бы он был, не допустил бы, чтобы Гитлер нам столько горя принес!