Невидимая сила - [156]

Закончив выступление, Джалили передал присутствующим иранский «рабочий документ». При переводе на английский эта бумага по ошибке была названа «документом ни о чем»[145], что, в общем-то, правильно отражало его суть. Солана и все остальные присутствующие с нашей стороны быстро просмотрели текст. В какой-то момент французский коллега сыграл нам на руку, тяжело вздохнув и пробормотав себе под нос «Чушь собачья», что, видимо, глубоко задело Джалили – как, впрочем, и меня; я с трудом смог сохранить серьезную мину. К счастью, камер в помещении уже не было.

В кратком отчете, отправленном госсекретарю Райс вечером, я сообщил, что «пять с половиной часов, проведенных сегодня с иранцами, живо напомнили мне о том, чего мы были лишены все эти годы». Тем не менее наши коллеги из «Группы 5 + 1» были рады физическому присутствию США на переговорах. На русских и китайцев оно произвело особенно сильное впечатление. Каким бы неутешительным ни был ответ иранцев, мы укрепили свои позиции[146].

Ни участие в переговорах в Женеве, ни инициатива по созданию «секций интересов» не привели к сколько-нибудь значительному прорыву, поскольку срок полномочий администрации Джорджа Буша – младшего подходил к концу. Позже, в июле, я присутствовал на негласной встрече госсекретаря Райс с Сергеем Лавровым в Берлине и рассказал ему об идее создания «секций интересов». Лавров с готовностью выразил согласие на передачу Россией этого предложения Али Акбару Велаяти – советнику Верховного руководителя Ирана по вопросам внешней политики. Но сделать это помешала война в Грузии. Русские потеряли интерес к роли посланников, а мы потеряли интерес к русским, и идея так никогда и не была реализована. Мы, однако, отчасти заложили фундамент для намного более активного и творческого подхода Барака Обамы к иранской ядерной дилемме.

* * *

Во время своей избирательной кампании Обама ясно дал понять, что надеется получить мандат на прекращение американского военного вмешательства на Ближнем Востоке и превращение дипломатии в инструмент первоочередного реагирования для защиты интересов США. Он выступал за прямой, без каких-либо предварительных условий диалог с противниками. На начальном этапе кампании это привело к разногласиям с его более жестким конкурентом на праймериз Демократической партии – Хиллари Клинтон. К тому времени, как Обама вступил в должность в январе 2009 г., Иран постепенно становился самым серьезным испытанием для тогдашних конкурентов. Можно ли было при помощи дипломатии, поддерживаемой экономическими и военными рычагами, добиться желаемых результатов и стоили ли прямые контакты с нашими самыми жесткими противниками затраченных на них времени и сил?

Став президентом, Обама обрел в лице Хиллари Клинтон надежного партнера по дипломатии в Иране. По своему складу она была более осторожна, в том числе в отношении контактов с иранцами, и скептически оценивала перспективы заключения соглашения, не позволяющего Тегерану создать атомную бомбу, однако соглашалась с тем, что прямой диалог был лучшим инструментом, позволяющим как убедиться в серьезности намерений иранцев, так и вложить наши ресурсы в своего рода широкую международную коалицию, в которой мы нуждались для организации более мощного давления на Иран в случае, если бы не прошли испытание, о котором шла речь выше.

Спустя три дня после того, как Хиллари Клинтон вступила в должность госсекретаря, я послал ей записку, озаглавленную «Новая стратегия в отношениях с Ираном». Вначале я попытался кратко сформулировать нашу основополагающую цель:

Учитывая, что Иран является серьезным региональным игроком, наша главная цель должна состоять в том, чтобы создать долгосрочную основу для мирного сосуществования с этой влиятельной страной, в то же время не позволяя ей переходить границы дозволенного, и чтобы изменить политику Ирана, но не его режим. Помимо всего прочего, это означает, что мы должны противостоять стремлению Ирана получить возможность производить ядерное оружие; направлять его политику в русло, не противоречащее нашей серьезной заинтересованности в стабильности и целостности Ирака и Афганистана и недопущении превращения этих стран в платформу для экспорта насилия и экстремизма; а также постепенно лишить Иран возможности угрожать нам и нашим друзьям, поддерживая террористические группировки. Кроме того, мы должны последовательно выступать против нарушений прав человека в Иране[147].

Я настаивал на комплексном подходе. С моей точки зрения, как и в случае с Китаем в начале 1970-х гг., имело смысл на первом этапе использовать осторожные и постепенные тактические шаги, укладывающиеся, однако, в рамки последовательной долгосрочной стратегии. «С самого начала, – писал я, – следует придерживаться уважительного тона, подчеркивающего нашу готовность к прямому диалогу, сколь бы серьезны ни были разногласия между нами». Я указывал на очевидное: «Политическая элита Ирана, чрезвычайно недоверчиво относящаяся к США, склонная видеть в наших мотивах конспирологическую подоплеку и раздираемая противоречиями между отдельными группировками, занятыми жестокой борьбой в связи с подготовкой к президентским выборам в июне, будет всячески стараться сорвать диалог, в том числе прибегая к грубому обману». Мы не должны недооценивать тот факт, что враждебность по отношению к Соединенным Штатам является главным организующим принципом режима, особенно для Верховного руководителя и сплотившихся вокруг него сторонников жесткого курса. Но, продолжал я, «мы должны будем работать с иранским режимом именно как с унитарным актором, учитывая, что реальная власть в стране принадлежит Верховному руководителю (а не президенту). В прошлом мы уже не раз терпели поражение, пытаясь играть на противоречиях между отдельными группировками в иранской власти».