Невидимая Россия - [37]

— Садитесь ко мне на нары, — тихо сказал Григорий.

Такой же мальчишка, как Алексей! — подумал он про себя.

— Благодарю вас.

Молодой человек сел, с трудом сгибая костлявые, угловатые колени.

— Откуда?

— Из собачника, с Лубянки.

— Ложитесь на мое место — я всё равно спать не буду.

— Спасибо, я посижу. Меня зовут Валентин, — сказал молодой человек и протянул Григорию тонкую, прозрачно-бледную руку.

— Давно?

— Больше полугода. Сейчас у нас какой месяц?

— Май, — с удивлением ответил Григорий.

— Май, — повторил молодой человек и улыбнулся. — Меня взяли в ноябре. Всё это время я провел в одиночках и потерял счет времени. Вы себе представить не можете, как я рад, что попал, наконец, в общую камеру.

За что его так? — с возрастающим интересом всматриваясь в молодого человека, подумал Григорий. На вид ему было лет двадцать. В том, как он держался, было что-то женственное и это отталкивало Григория. Не нравилась ему и слишком мягкая, вежливая манера говорить, но всё это были мелочи. Самое главное стояло где-то за лучистыми глазами, за всей изможденной мученической внешностью, и это самое главное своей ничем непоколебимой силой импонировало любящему всё сильное Григорию.

— Пытали? — не выдержал он после длинной паузы.

Тонкие пальцы поправили волосы на вылезших местах.

— Не очень… Самое главное, что долго. В собачнике такие камеры, что нельзя было выпрямиться, а кроме того, они меняли температуру: то очень жарко, то несколько градусов ниже нуля.

— Били?

— Вначале, потом перестали — надоело.

— Чего же они от вас добивались?

Добрые глаза поднялись на Григория. — Мне скрывать нечего и терять тоже нечего — они сказали, что меня расстреляют. Я даже не понимаю, почему меня перевели в вашу камеру… наверно, я им уже не нужен, приговор почему-либо не готов, а место в одиночке понадобилось для кого-нибудь другого.

Молодой человек помолчал, радостно осматривая камеру.

Григорию стало не по себе от этого игнорирования неизбежной и близкой смерти. Может быть, это специально подосланный провокатор? Нет, не может быть — несомненно, всё им рассказанное правда.

Григорий еще ни разу в жизни не видел сочетания такой физической слабости с такой душевной силой и спокойствием. — Похож на христианского мученика… я думал, что таких вообще не бывает.

Молодой человек заговорил опять:

— Я не советский — я эмигрант. Правда, я уже несколько раз бывал в России, но только нелегально — я работал от Обще-Воинского Союза.

Григорий затаил дыхание. Он уже и раньше слышал о белогвардейских террористах, но не особенно верил в реальность их существования, а теперь случай свел.

— Вас поймали?

— То-то и дело, что нет — я сам приехал.

— Как? — Григорий перестал что-либо понимать во всей этой необыкновенной истории.

— Да, я приехал сам. Мои родители выехали, но сохранили подданство. Мне исполнился 21 год и я приехал в армию.

— Зачем?

— Я знал, что меня, конечно, посадят, но надеялся, что удастся отделаться несколькими годами концлагеря, а потом… потом я мог бы продолжать подпольную работу на родине.

Лучистые глаза засветились.

— Ну, а дальше?

— Как только я попал на советскую территорию, меня арестовали — и в тюрьму. В провинции я просидел несколько месяцев — там очень сильно били. Оказалось, что они знали больше, чем я предполагал. Трудно пришлось, я уже тогда понял, что проиграл… Потом переодели в форму ГПУ, забинтовали голову так, что остались одни глаза, и привезли в Москву, на Лубянку. Тонкие пальцы опять пробежали по волосам.

— Эти пряди у меня выпали после одного допроса — было очень неприятно, а когда пришел в камеру и поправил волосы — смотрю: в руках остались целые клоки. С тех пор никак не зарастают…

— А зачем вы ходили в Россию нелегально?

— Мы хотели создать подпольные группы по эту сторону кордона. Попутно приходилось заниматься террором…

У Григория на минуту проснулась старая комсомольская подозрительность и ненависть к эмиграции.

— Что же, вы хотели какого-нибудь генерала вместо Сталина посадить? — спросил он.

Юноша нахмурился. Первый раз легкая тень пробежала по его лицу.

— Обще-Воинский Союз готов служить России и никакого правителя ей навязывать не собирается. Белые боролись не за «помещиков и капиталистов», как говорят у вас пропагандисты, а за Учредительное собрание и законный порядок.

Григорию на минуту стало стыдно за свой непроизвольный выпад.

Чего это я? Все, кто против большевиков — наши союзники. Нечего разбирать — правые или левые. Вот он, сын белого офицера, я — сын рабочего, а сидим в одной камере и если его расстреляют, а меня нет, то только потому, что до моих дел не докопались и я сумею их обмануть лучше, чем он.

— А вы давно сидите? — спросил молодой человек.

Подозрительность опять проснулась в Григории.

— Я недавно, — ответил он небрежным тоном, — меня, наверно, скоро выпустят.

В коридоре опять раздались тяжелые шаги. Два мента открыли дверь.

— Павлов!

Молодой человек поднялся.

«С вещами по городу…». На тюремном языке это значило, что куда-то отправляют. Валентин шагнул к тяжелой двери, лучистые глаза последний раз взглянули на Григория. Чувствуя, что делает глупость, Григорий вскочил и, не обращая внимания на чекистов, крепко пожал руку молодому человеку.