Невидимая птица - [9]

Шрифт
Интервал

Пусть счастья не было – но счастье быть могло.
И мне довольно этого сознанья,
чтоб дальше жить, твердить как наизусть
Слова любые… повторять движенья…
ждать и бояться, что подступит к сердцу грусть
соленою волною вдохновенья.
Тогда меня преследуют (подряд
слагаясь сами, строки за строкою)
стихи, похожие на изумруд, на яд,
на зелень, отраженную рекою…
На твой лучистый и мертвящий взгляд.

АПРЕЛЬ

«Раннее солнце за красною шторой…»

Раннее солнце за красною шторой.
Солнечный луч проникает в окно
в противоречии с жизнью, в которой
холодно, тесно, темно.
В противоречии с ним – неизбежность
гибели близкой, разлуки, конца…
В противоречии – страстная нежность
с жалостью острой при виде родного
немолодого лица.
Так разойтись, без единого слова…
Этого я не пойму никогда.
Мы и заметить, любя, не успели,
как между нами возникла вражда.
Чистое, яркое утро в апреле…
Где это было? Когда?

«Я помню: в церкви ты казалась мне…»

Н.К.

Я помню: в церкви ты казалась мне
прекрасней и моложе всех невест,
сияющей любовью неподдельной…
Потом я помню звуки колыбельной,
на выбеленной известью стене
тень от оконной рамы, словно крест,
и тень, склоненную над люлькой самодельной…
Лиловый вереск в комнате и поле
и запах бедности и чистоты…
А ты, такая радостная, ты –
покорная, прямая в трудной доле.
Все то, в чем ты меня не обманула,
оставшись преданной мечтам своим,
все, что так щедро ты дала другим,
я бы хотела, чтобы жизнь вернула
голубоглазым дочерям твоим.

«Мне в настоящем ничего не жаль…»

Мне в настоящем ничего не жаль,
а прошлое останется со мной
навеки за кладбищенской стеной.
О будущем теперь моя печаль.
Ты обо мне не станешь вспоминать
и не захочешь ничего вернуть.
Не оглянувшись, будешь продолжать
холодным солнцем освещенный путь.
И будут так же, только без меня,
петь на заре невидимые птицы.
Ты будешь стариться день ото дня…
И будет, раздражая и маня,
цвести сирень в предместиях столицы.

«Кто же из нас не писал завещания…»

Кто же из нас не писал завещания
(несколько слов в назиданье другим),
кто не обдумывал сцены прощания
с жизнью немилою… с ней – или с ним?
Все оказалось гораздо банальнее,
не романтический выдался век.
Не отправляется в плаванье дальнее,
не умирает легко человек.
Годы идут, забываем войну.
Старость подходит, а хочется жить –
пусть безнадежно, но только любить…
Или уехать в чужую страну,
слышать вокруг незнакомый язык.
Счастье, удача – всегда впереди,
к переселению – кто не привык…
Но почему замирает в груди сердце?
Как будто бы ночью пасхальной
в церкви холодный подул ветерок…
Дрогнул и вспышкою вспыхнул прощальной
тонкой свечи огонек.

«Для большинства уже давно…»

Для большинства уже давно
Россия – одноцветное пятно
на пестрой карте двух материков.
Язык, который можно изучать
в числе второстепенных языков.
И песни (милые – их пела мать).
Для некоторых в слове этом
Мечта нетленная, как первая любовь
(в деревне, тем последним летом
до первой мировой войны
и революции). Своя, чужая кровь –
и, может быть, сознание вины.
Для нас Россия: сумрак, детство,
как сказка, жуткое, тревожное, как звон
колоколов невидимых церквей…
Растраченное дедово наследство,
необъяснимый вещий сон.
И все-таки… всей сущностью своей
нам так близка судьба ее поэта –
трагическая, как она сама,
как смысл молитвы, как слова завета
или проклятия…
Как не сойти с ума?

«Эта Пасха почти настоящей была…»

Эта Пасха почти настоящей была.
Как бывает у добрых людей,
дети красили яйца. За несколько дней
золотые пеклись куличи…
И доверчиво таял весь мир от тепла
желтым воском пасхальной свечи.
И казалось, что купол церковный высок,
что понятны слова литургии.
И хотелось так верить, как верят другие…
Если правда, что путь наш, как вечность, далек,
то разлука, как жизнь, коротка…
А тоска по тебе – как живой стебелек
облетевшего за ночь цветка.

МАЙ

«Еще как будто не стемнело…»

Еще как будто не стемнело,
но неба цвет уже не тот.
Лицо приподнято несмело,
полуоткрыт по-детски рот.
Деревья городского сада
синеют легкою листвой…
Не в этой встрече ли награда
за романтизм печальный твой?
В заботе о чужой весне
неопытной, нетерпеливой…
Ждать, чтобы высоко в окне
зажегся свет. Брести потом
походкою неторопливой,
с газетой, свернутым зонтом,
под майским шелковым дождем.

«Бесхитростней песен народных…»

Бесхитростней песен народных,
яснее, чем детские сны,
и глубже течений подводных…
Чудеснее чуда весны
в цветенье коротком, повторном –
любовь в добровольном, покорном,
пусть горьком своем отрешении…
Но жить, как в порочном кругу
отчаянья и утешения,
не зная, где правда, где ложь –
я больше давно не могу.
Ты память мою не тревожь –
я верность тебе берегу.
А письма моя уничтожь
и ландыши первого мая,
забытые в книге твоей…
Страстней, чем молитва немая,
любовь моя, все принимая,
тоскует по келье своей.

«Холодные, длинные майские дни…»

Грусть мира поручена стихам…

Г. Адамович
Холодные, длинные майские дни.
Зеленое золото солнца сквозь тучи…
И эта навязчивость слов и созвучий —
мы с ними навеки одни.
Язык наш — недавно великий, могучий —
тяжелый и светлый язык песнопенья
порою звучит, как мещанский жаргон.
И только с тоской вырывается стон
у тех, кто привык в нем искать вдохновенье.
Откуда же взять нам такое смиренье,
в котором бы не было больно и тесно

Рекомендуем почитать
Коды комического в сказках Стругацких 'Понедельник начинается в субботу' и 'Сказка о Тройке'

Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.


«На дне» М. Горького

Книга доктора филологических наук профессора И. К. Кузьмичева представляет собой опыт разностороннего изучения знаменитого произведения М. Горького — пьесы «На дне», более ста лет вызывающего споры у нас в стране и за рубежом. Автор стремится проследить судьбу пьесы в жизни, на сцене и в критике на протяжении всей её истории, начиная с 1902 года, а также ответить на вопрос, в чем её актуальность для нашего времени.


Словенская литература

Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.


«Сказание» инока Парфения в литературном контексте XIX века

«Сказание» афонского инока Парфения о своих странствиях по Востоку и России оставило глубокий след в русской художественной культуре благодаря не только резко выделявшемуся на общем фоне лексико-семантическому своеобразию повествования, но и облагораживающему воздействию на души читателей, в особенности интеллигенции. Аполлон Григорьев утверждал, что «вся серьезно читающая Русь, от мала до велика, прочла ее, эту гениальную, талантливую и вместе простую книгу, — не мало может быть нравственных переворотов, но, уж, во всяком случае, не мало нравственных потрясений совершила она, эта простая, беспритязательная, вовсе ни на что не бившая исповедь глубокой внутренней жизни».В настоящем исследовании впервые сделана попытка выявить и проанализировать масштаб воздействия, которое оказало «Сказание» на русскую литературу и русскую духовную культуру второй половины XIX в.


Сто русских литераторов. Том третий

Появлению статьи 1845 г. предшествовала краткая заметка В.Г. Белинского в отделе библиографии кн. 8 «Отечественных записок» о выходе т. III издания. В ней между прочим говорилось: «Какая книга! Толстая, увесистая, с портретами, с картинками, пятнадцать стихотворений, восемь статей в прозе, огромная драма в стихах! О такой книге – или надо говорить все, или не надо ничего говорить». Далее давалась следующая ироническая характеристика тома: «Эта книга так наивно, так добродушно, сама того не зная, выражает собою русскую литературу, впрочем не совсем современную, а особливо русскую книжную торговлю».


Вещунья, свидетельница, плакальщица

Приведено по изданию: Родина № 5, 1989, C.42–44.


Милосердная дорога

Вильгельм Александрович Зоргенфрей (1882–1938) долгие годы был известен любителям поэзии как блистательный переводчик Гейне, а главное — как один из четырех «действительных друзей» Александра Блока.Лишь спустя 50 лет после расстрела по сфабрикованному «ленинградскому писательскому делу» начали возвращаться к читателю лучшие лирические стихи поэта.В настоящее издание вошли: единственный прижизненный сборник В. Зоргенфрея «Страстная Суббота» (Пб., 1922), мемуарная проза из журнала «Записки мечтателей» за 1922 год, посвященная памяти А.


Темный круг

Филарет Иванович Чернов (1878–1940) — талантливый поэт-самоучка, лучшие свои произведения создавший на рубеже 10-20-х гг. прошлого века. Ему так и не удалось напечатать книгу стихов, хотя они публиковались во многих популярных журналах того времени: «Вестник Европы», «Русское богатство», «Нива», «Огонек», «Живописное обозрение», «Новый Сатирикон»…После революции Ф. Чернов изредка печатался в советской периодике, работал внештатным литконсультантом. Умер в психиатрической больнице.Настоящий сборник — первое серьезное знакомство современного читателя с философской и пейзажной лирикой поэта.


Мертвое «да»

Очередная книга серии «Серебряный пепел» впервые в таком объеме знакомит читателя с литературным наследием Анатолия Сергеевича Штейгера (1907–1944), поэта младшего поколения первой волны эмиграции, яркого представителя «парижской ноты».В настоящее издание в полном составе входят три прижизненных поэтических сборника А. Штейгера, стихотворения из посмертной книги «2х2=4» (за исключением ранее опубликованных), а также печатавшиеся только в периодических изданиях. Дополнительно включены: проза поэта, рецензии на его сборники, воспоминания современников, переписка с З.


Чужая весна

Вере Сергеевне Булич (1898–1954), поэтессе первой волны эмиграции, пришлось прожить всю свою взрослую жизнь в Финляндии. Известность ей принес уже первый сборник «Маятник» (Гельсингфорс, 1934), за которым последовали еще три: «Пленный ветер» (Таллинн, 1938), «Бурелом» (Хельсинки, 1947) и «Ветви» (Париж, 1954).Все они полностью вошли в настоящее издание.Дополнительно републикуются переводы В. Булич, ее статьи из «Журнала Содружества», а также рецензии на сборники поэтессы.