Невесты Аллаха; Лица и судьбы всех женщин-шахидок, взорвавшихся в России - [12]
«Кто ты? Что тебе нужно?» — серые потухшие глаза сверлят меня насквозь.
— Ваши дочери, Айман и Коку, были на «Норд-Осте», они участвовали в захвате заложников, и вы уже об этом знаете, так как еще осенью ФСБ подробно вас об этом допрашивала, — я говорю немного резко, но точки над «i» приходится расставить сразу, чтобы меня не выгнали за ворота, сказав, что все это — клевета.
— Пройдемте в дом, — говорит она.
Я разуваюсь, прохожу в комнату, сажусь на краешек дивана. Горшки с цветами на подоконнике, упаковки лекарств на столе, и первое, что поражает меня: чемоданы.
Упакованные чемоданы — на шкафу, за диваном, у входной двери. Похоже, хозяйка готовится к отъезду. В воздухе висит какая-то малопонятная тревога. Выжидание. Все молчит, словно знает какие-то страшные вещи, о которых гибельно говорить вслух.
И вот передо мной сидит полная пожилая женщина с распухшими синими венами на ногах. Женщина, у которой очень странные глаза. Погасшие. Набухшие слезами, которые она, видимо, проливает только ночью, чтобы никто их не видел.
Она говорит тихо, словно заранее выученную речь. Эмоций — ноль.
— В конце лета мои дочери вышли замуж. Айман пришла и сказала: мама, я замуж выхожу. Все вещи свои забрала и ушла. Коку? То же самое, замуж она вышла, с Айман разница была месяц где-то. Обе ушли из дома, одну меня оставили. Потом пришла Айман и говорит: мам, я в Турцию поеду за товаром, надеюсь, что все получится. Мне обещали помочь с поездкой. Денег можно заработать. И все, в начале осени она так приходила, потом, видно, уехала, и я ничего о ней не слышала.
— А Коку?
— У нас обычаи такие: если дочь выходит замуж, они живут своей жизнью. Мать не лезет. Они сами по себе. Живут в мужниной семье. И я с ними поругалась: года не прошло, как мой муж умер, траур у нас, а они замуж повыскакивали. Отрезала я их от себя. Но в то, что они там были, я все равно не поверю. Мало ли что говорят. Где доказательства, что они там были? Что их убили? Это все слова…
— У вас есть фотографии ваших дочерей, хочется взглянуть, какими они были. На вас похожи?
Она быстро подводит черту под нашим разговором:
— Они забрали все свои фотографии, даже детские. Все забрали свое. Ни вещички, ни фотографии не оставили.
О чем можно говорить с матерью, которая «отрезала» от себя родных дочерей?
Она провожает меня до двери. Со двора вбегает мальчишка лет десяти.
— Он сын Ко…
— Мой сын, мой последний сын, — так же резко обрывает она мою мысль.
Я уезжала, глядя на седую женщину, рядом с которой стоял худенький черноглазый мальчонка. Как странно смотрелись они, грузная пожилая женщина и этот юркий мальчишка. Неужели и вправду ее сын?
Она смотрела вслед моей отъезжающей машине, словно хотела удостовериться, что я уезжаю и больше не вернусь.
Я не смогла забыть ее. Ее странный взгляд, от которого становилось как-то неуютно. Глаза, из которых даже слезинки не упало, когда ей говорили о ее убитых дочерях. Чемоданы в комнате — значит, она спешила уехать. От чего и куда она бежит?
На следующий день я получаю удивительную информацию: Хеда Хаджиева, мать двух сестер, должна уехать в Баку, где получит завещание — обещанный гонорар за поход дочерей в Москву.
Хеда Хаджиева должна получить за своих дочерей несколько десятков тысяч долларов.
Мало того, я узнаю, что сестры Хаджиевы были не совсем здоровы, что одна из них была неизлечимо больна туберкулезом. Вы понимаете? Она все равно должна была умереть. Ей не было большой разницы, КАК и ГДЕ умереть.
Но и это не все. Мои источники сообщают мне о том, что мать знала, КУДА едут ее дочери.
Мне не хочется в это верить. Как мать может разрешить своему ребенку идти на гибель? Нет, этого не может быть. Просто потому, что не должно быть.
Но… Потухшие глаза, руки, теребящие платок в руках, чемоданы, черт бы их побрал, которые стояли по всему дому!
Я еду к ней во второй раз. Стучусь. На этот раз, едва только увидев меня на пороге, она раздраженно восклицает:
— Что вам нужно от меня?
Нервничает, боже, как же она нервничает!
— Хеда, я привезла вам доказательства того, что ваши дочери там были. Посмотрите, они ли это?
Она секунду смотрит мне в глаза, смотрит зло, не понимая, что же мне нужно от нее.
— Проходите.
Я растерянно оглядываюсь по сторонам. В это невозможно поверить! В доме уже нет мебели, даже половика на полу; только старый диванчик, рядом с которым все те же упаковки лекарств.
Из дома были вывезены ВСЕ вещи, хотя прошло не больше трех дней!
Замечаю валокордин: значит, она все же не так спокойна, какой пытается казаться. Ее сердце не находит покоя. Материнское сердце, которое никогда не обманешь.
Мы садимся на диван.
— Хеда, да вы, что ли, ремонт затеяли — никаких вещей, — как бы невзначай говорю я.
— Уборку затеяла, давно пора было, — также невинно отвечает она. «Хороша уборка, все чемоданы и мебель незаметно вымели», — усмехаюсь я про себя. И резко перехожу к сути:
— Хеда, чем была больна ваша дочь? — в лоб спрашиваю я. — Чем она таким болела, что ее нельзя было вылечить?
— Откуда вы знаете? — вырывается у нее.
Хеда рассказывает, что Айман (старшая) «болела на голову». Мучилась сильными болями, делала рентгеновские снимки. Но что это было, она, конечно, не знает.
