Невеста Субботы - [101]

— О чем это ты?

— О лаудануме, тупица ты эдакая. Мне нужен лауданум. Выполняй.

— Обойдешься.

— Да как ты смеешь разговаривать со мной в таком тоне?! — взвизгивает мадемуазель Ланжерон. — Ты хуже прислуги, ты — приживалка! Да я, если хочешь знать, тебя на улицу выкину, а в полицию заявлю, что ты меня обобрала! Глазом моргнуть не успеешь, как отправишься пеньку щипать!

Она барахтается на простынях, бессмысленно, как упавшая на спину жужелица. Глупая и вздорная старая дева, к которой трудно испытывать что-либо, кроме отвращения. Но меня охватывает непонятная жалость. Мы хоть и седьмая вода на киселе, но тоже ведь не чужие.

— Сказала же — обойдешься, — говорю я, но без прежней суровости. — Кто тебя обидел, Олимпия? Это мсье Фурье тебя обидел?

Она моргает, а потом заливается краской.

— Он… не обидел меня… — Олимпия с трудом подбирает слова. — Он со мной помолвку разорвал. Управляющий в банке наплел ему, что на счету у меня только две тысячи фунтов. Из них половина пойдет на приданое Мари, потому что без приданого ее ни в один приличный монастырь не примут. А если примут, так будут потом попрекать. Поэтому деньги мы пополам разделим.

— Погоди, Мари собралась в монастырь?

— А она тебе не говорила? Завтра уезжает. Ну и скатертью дорожка, — кривит мокрые губы Олимпия. — Хоть бубнить в последнее время перестала, а то, думала, ошалею от бормотания через стенку. Пусть теперь в часовне молится. А мне одной даже лучше будет.

— Так мсье Фурье?..

— Говорю же, как узнал, что я осталась без капитала, сразу назначил мне встречу в кондитерской. Там и сказал, что расторгает помолвку. Сурово так сказал, будто я собиралась его облапошить, но он вовремя пресек мои плутни. А я… я схватила блюдце с пирожным и засветила ему в манишку.

— Что ж ты так? — усмехаюсь я.

— И не говори, — мотает головой Олимпия, — надо было в лицо целиться. А потом я вернулась домой и поняла, что теперь я одна на всем белом свете. И что у меня совсем никого нет. Теперь, когда… когда не стало мамы… я так злилась на нее, я ненавидела ее всю жизнь… а теперь ее нет… и я совсем, совсем одна!

Уткнувшись в подушку, она заходится в рыданиях, пока всхлипы не превращаются в рвотные позывы и ее не выворачивает в поданное мною ведерко для угля. Плечи кузины ходят ходуном, она задыхается, давясь слезами и рвотой. Я забираюсь на кровать рядом с ней и начинаю быстро расстегивать крючки на ее спине, что не так уж просто, потому что она вся дрожит. Наконец мне удается высвободить Олимпию из платья, как из черного кокона, и снять с нее панцирь корсета. Под ним виден мятый льняной лиф. Как бы невзначай я провожу руками по талии кузины — и отдергиваю их, нащупав только дряблые складки кожи на ввалившемся животе.

— Олимпия, так ты не беременна!

Она вытирает рот о бархатный балдахин и оборачивается ко мне.

— Нет, конечно. И как тебе, тупице, в голову такое взбрело?

— Но твоя всегдашняя тошнота?

— Ты не поймешь, Флоранс. Все равно не поймешь. Так зачем попусту тратить слова?

— А ты попытайся, — прошу я и беру ее холодную влажную руку. — Вдруг я смогу помочь? Я умею готовить снадобья и отвары, в том числе от желудочных колик. Если в этом твоя беда.

— Нет, не в этом, — хмурится Олимпия. — Ну, послушай, раз неймётся. Маму злило, что я расту такой орясиной. Она готова была голодом меня морить, лишь бы добиться изящной фигуры. В десять лет меня впервые утянули в корсет. Снимали его, лишь когда я принимала ванну. Я в нем даже спала. — Она проводит рукой по животу, морщинистому, как у старухи. — Однажды, когда мне уже стукнуло шестнадцать, я сильно отравилась. Я была так голодна, что цапнула яблоко с тележки уличной торговки, а потом меня два для полоскало. И… ты решишь, конечно, что я совсем рехнулась… но когда меня впервые стошнило, я испытала такую легкость и невероятную внутреннюю чистоту! Как будто я очистилась от скверны и обрела власть над своим телом, над грехом чревоугодия… С тех пор я приохотилась к этому, Флоранс, — к самоочищению. Думай про меня что хочешь. Мне, если честно, наплевать.

Какое-то время я молчу вместе с ней. Ее недуг пугает меня своей необъяснимостью, но если верить мистеру Локвуду, да и Джулиану, я тоже ношу в себе безумие. И гораздо худшего свойства.

— Что ты намерена делать дальше? — спрашиваю я, поглаживая руку, которую она так и не отдернула. Олимпия хмыкает.

— Уж по крайней мере не умирать от разбитого сердца. Хватит нам похорон. А вообще-то… я не знаю. Меня, наверное, даже в гувернантки не возьмут. Вот правда, ума не приложу, куда мне теперь податься.

— Это мы сейчас выясним, — заявляю я. — Хочешь, я тебе погадаю?

— Как так? — искренне удивляется кузина.

— А на книге. Открываешь книгу наугад, тычешь пальцем в страницу и смотришь, что выпадет.

— Я не держу у себя Библию, — подбирается Олимпия.

— Тогда возьмем другую книгу.

Подхожу к полке и тяну за первый попавшийся корешок. Распахнув книгу, подношу Олимпии, которая осторожно, не до конца понимая происходящее, тычет пальцем в верхнюю строку.

— Народонаселение Индии составляет… Господи, Флоранс, это же учебник географии!

— Вот оно, твое предсказание, — говорю я уверенно, как меня Роза учила. — Проводи Мари, напиши служанкам хорошие рекомендации, а потом собирай вещи, сколько поместится в один чемодан, и уезжай. Прочь из Лондона, из Англии. Тысяча фунтов — сумма немалая, на нее ты сможешь долго путешествовать. Посмотришь мир, развеешься, попробуешь экзотические блюда. А начнешь с Индии. Вот в чем смысл этого гадания.