Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес - [130]

Царь дал сухое, суровое согласие, но запретил Пушкину заниматься в архивах, которым так много было отдано труда. Поэт, забившись в угол кабинета, думал, что делать дальше… как быть…

Звонок в передней заставил вздрогнуть. Встревоженный, обозленный, вбежал Жуковский с криком:

– Уму непостижимо, братец мой, что ты придумал! Какое безумие охватило твою голову! Ужасное решение! Я совершенно поражен, потрясен! Возмущен до глубины любящего тебя сердца! Что стало с тобой? Ха-ха, в полную отставку! Это при твоих-то долгах? Безумец, ты просишься в нищие! А семья? А честь? А благодарность? Все забыл, на все плюнул! Хочу в полную отставку – получай! Государь смущен твоей черной неблагодарностью. Мне стыдно ему показать глаза! Что я скажу: мой друг Пушкин сошел с ума, ваше величество? Что другое я скажу ему? Ну, знай, я могу извинить тебе любое вольнодумство, я привык к ним и много раз понимал тебя, но неблагодарности твоей понять не могу и простить не могу. Это, брат, выше моих сил, видит Бог. О, как можно быть неблагодарным государю, не понимаю! Еще только на днях император говорил мне, что никому на свете он не простил бы такого зловредного письма, как твое к Наталье Николаевне. Но Пушкину, говорит он, простить можно. Это ли не милость к твоей личности? И вдруг – полная отставка! Не угодно ли! Кто бы мог ожидать от благороднейшего, честнейшего Пушкина такой отвратительной неблагодарности! И за что? За что? За целый ряд высочайших милостей, тебе оказанных? Я-то радовался, я-то хлопотал за тебя, я-то говорил о тебе монарху с умилением о твоем гении, гордился славой твоей на всю Россию, жизнь готов был положить за тебя в преклонении. А ты вдруг решился на такой безумный шаг! С какой стати? – не понимаю. Да, наверно, и сам ты не понимаешь своей опрометчивости. Опомнись. Что с тобой?

Пушкин измученно-тихо смотрел на друга.

– Я так устал от всего… так безмерно устал… Скучно и тяжело мне жить, пойми… В тревоге и в суете здешней закружился безнадежно, глупо… Кругом долги, как камни на шее… Полиция подглядывает, подслушивает… противно… Не могу больше… Перемена жизни необходима, пока не поздно… Хочется вырваться, уехать в деревню навсегда, пойми… Теряюсь… не знаю, что делать… Тоска…

– Что делать? – настойчиво внушал Жуковский. – Немедленно взять свою просьбу об отставке обратно. Немедленно! Иначе она получит дальнейший ход и будет поздно. Сейчас же напиши Бенкендорфу о своей опрометчивости и необдуманности откровенно. Это успокоит гнев государя. Торопись. Я всегда от любви своей желал тебе добра. Слушай меня: гнев императора может кончиться для тебя новым, худшим наказанием, новой унизительной ссылкой. Впереди – нищета. А у тебя прелестная жена и дети. И если это несчастье случится, на меня больше не рассчитывай. Я буду бессилен помочь. Прощай…

Пушкин взял свою просьбу об отставке обратно. Затуманился. Но вот пришло письмо от Наташи, и злой туман понемногу спал под солнцем любви.

Жена писала:

«Милый друг, Александр, ты очень кстати пишешь, что безумно скучаешь по мне и ребяткам, что будто считаешь минуты, когда мы увидимся. Вот и отлично! Скучай, больше скучай, пока, наконец, не выдержишь – и приедешь за нами. Пора мне в Петербург! Ах, как ужасно скоро надоедает жить в деревне. Тоска такая, что хоть в ямщика влюбляйся! Ты же все мечтаешь переселиться жить в деревню. Суди сам: я и деревня! Это очень смешно. Маменька сейчас варенье варит и ворчит, что я в деревне дурнею и худею, что я рождена для столичной жизни, что тебе следовало бы жениться лучше на сестре Александрине, – она более покорная и более тебя понимает. Каково мне все это слушать и втайне страдать. Впрочем, через пять лет, к тридцати годочкам, я сама буду проситься у тебя в деревню, а пока еще молода, дозволь мне насладиться жизнью, как того душе угодно. Согласен? Не правда ли? О, воображаю, как ты сразу же заупрямишься на это: «Новые расходы, новые долги, я устал и т. д.». Может быть, это и так – не спорю, но что мне делать с собой, когда в деньгах, в расчетах я ничего не смыслю, а только верю, что, если ты пожелаешь, денег найдешь сколько угодно. Например, сочинишь что-нибудь замечательное, – незаметно, вот и деньги. Так пять лет и проживем, а потом, под старость, поедем в Михайловское вспоминать прошлое да ходить в гости к твоим Осиповым. Авось в Тригорское приедет и мадам Керн, даже наверно приедет, – тогда я разозлюсь от ревности и вызову к себе Соболевского или Нащокина и предложу им свое старенькое сердце. Вот видишь, как я здесь веселюсь и пишу тебе разные глупости. Скучай, Александр, пожалуйста, больше скучай и приезжай быстрей за нами. Ребятки здоровы, все наши тоже, а я умираю от деревенской тоски и жду тебя. Целую покорно. Нестерпимо жду, жду.

Твоя капризная, скверная, но любящая жена

Наташа Пушкина».

Скоро Пушкин получил отпуск и поехал к семье, чтобы перевезти ее в Петербург.

В плену

Съезд гостей начался с восьми вечера. Кареты в два ряда подъезжали к барскому, ярко иллюминованному дому.

Из богатой кареты важно выполз голландский посланник барон Геккерен, а за ним выскочил, как пробка из бутылки, щеголь кавалергард Жорж Дантес.