Невеста Чернобородого - [75]

Анна услышала шорох в соседней каюте и вспомнила, что там была заперта мать покойного капитана, которая вот уже несколько часов находилась без пищи и воды, без ухода и помощи. Движимая чувством естественного сострадания, Анна взяла со стола блюдо с едой и графин вина и отнесла все это к старухе.

Старая дуэнья сидела почти в такой же позе, как и Тич в каюте рядом, сгорбившись над столом и обхватив ладонями лицо, закрытое густой вуалью. На столе перед ней лежали серебряные четки. Пираты, убедившись в том, что она в самом деле старая, седая, некрасивая, да еще вдобавок страдает мучительным, рвущим грудь кашлем, оставили ее в покое. Когда дверь отворилась, она продолжала сидеть, не поднимая глаз и тихонько всхлипывая.

— Я принесла вам еду, — участливо произнесла Анна. При звуках нежного девичьего голоса всхлипывания мгновенно прекратились, но голова старой дуэньи еще ниже склонилась над четками.

— Грасиас… — прошептала испанка через некоторое время. Похоже было, что она немного знает английский язык, хотя, по-видимому, не расположена разговаривать на нем.

— Могу ли я чем-нибудь помочь вам? — спросила Анна. В ответ старуха снова принялась всхлипывать. Анна в порыве жалости взяла ее за руку, пытаясь лаской ободрить и утешить ее. Рука старухи была вялой и влажной, с длинными пальцами и гладкой кожей. Впрочем, не совсем гладкой…

Анна резко отшатнулась.

— Капитан Тич! — окликнула она. Ее звонкий юный голос дрожал от напряжения. — Зайдите, пожалуйста, сюда! Кажется, я нашла ваш ключ…

Из большой каюты донеслось проклятье, и через мгновение в дверях появился Черная Борода. Он увидел перевернутый стул, разбитый графин с вином и обнаженный испанский кинжал на толстом ворсистом ковре. Анна острием своей шпаги прижала старуху к переборке. Траурная вуаль была сорвана, и ничем не прикрытые черные глаза кастильского гранда яростно сверкали в бешеной злобе.

— Вот капитан галеона, — сказала Анна, прерывисто дыша и отходя в сторону.

Груз корабля с сокровищами, как оказалось, состоял из серебряных слитков. Ценность их была неимоверной, но объем и вес явились причиной того, что процесс перегрузки их на «Ройял Джеймс» оказался чрезвычайно трудоемким и длительным. Несмотря на лихорадочную деятельность Тича и его призовой команды, последняя связка слитков была перенесена на борт шлюпа лишь к полудню следующего дня.

Анна крепко спала в своей каюте, утомленная пережитыми приключениями. Тич спустился вниз и потряс ее за плечо.

— Как ты узнала? — отрывисто спросил он. — Как ты узнала, что это не женщина?

Анна улыбнулась и протянула ему свою маленькую тонкую ладонь:

— Мне кажется, я единственная женщина на свете, у которой между большим и указательным пальцами имеется мозоль от эфеса шпаги!

— Ну, разрази меня гром! — изумленно воскликнул Тич, и бородатая физиономия его медленно расплылась в широкой улыбке. — Ах ты, маленький чертенок! Клянусь дыханием Сатаны, у тебя есть голова на плечах!

Несмотря на улыбку, взгляд его оставался напряженным и жестким. Анна отнесла это за счет усталости, хотя до сих пор ей еще никогда не приходилось видеть его усталым. Выйдя на палубу, она ощутила на борту шлюпа атмосферу тревоги и беспокойства. Израэль Хендс ответил на ее оживленное приветствие резко, почти грубо. Обычно захват такой богатой добычи отмечался грандиозной триумфальной попойкой, но, хотя палубная команда и марсовые матросы были уже достаточно пьяны, пиратские вожаке и старейшины настороженно бродили среди буканьеров, словно приглядываясь и прислушиваясь к чему-то. Спустя некоторое время даже Анна почувствовала неповоротливость шлюпа и заметила, как тяжело он взбирается на волну. В своей жадности Тич перегрузил шлюп слитками до предела, граничащего с потерей плавучести.

Хендс настаивал на том, чтобы утопить часть слитков, разгрузив корабль. Команда была против, и Тич замкнулся в нерешительности, в которой алчность боролась с присущим ему чувством осторожности.

Шлюп кое-как продержался на плаву в течение этого дня и последовавшей ночи. Наутро даже самым упрямым стало ясно, что дальше так продолжаться не может. Малейшего ветерка было бы достаточно, чтобы перевернуть судно вверх килем. Хендс и те из команды, кто его поддерживал, убедили Тича в том, что если он не хочет выбросить в море часть добычи, то должен по крайней мере пожертвовать своими пушками. Тич с большой неохотой согласился. Все орудия, запасные якорные цепи, пирамиды ядер и множество палубных надстроек — все полетело за борт. Но не успела последняя пушка с тяжелым всплеском скрыться в зеленоватых волнах океана, как Тич уже пожалел о содеянном и с горечью принялся сетовать на тех, кто толкнул его на этот непоправимый шаг. «Ройял Джеймс» из хорошо вооруженного боевого корабля превратился в беспомощную лоханку, зависящую от произвола любого встречного, тяжелую в управлении и едва плетущуюся по волнам, словно обожравшийся боров, торопящийся поскорее убраться в свой хлев.

По мере того как проходили дни, вся команда стала разделять беспокойство капитана, постоянно пребывая в состоянии тревожной настороженности. Никогда еще реи на мачтах не были усеяны таким количеством добровольных впередсмотрящих. Грубые шутки и веселье были забыты, и жизнь на корабле замерла, словно все ощущали нависшее над ними проклятье. «Ройял Джеймс»с пустыми орудийными портами и с переполненными трюмами, как тать в ночи, украдкой пробирался к Тортуге, ожидая за каждой волной увидеть роковую западню.