Невеста Анатоля - [52]

— Вот ваш паспорт, Маня, а вот деньги — тут тысяча рублей — вам хватит на первое время, потом я вышлю еще или, Бог даст, сам привезу.

— Да, да, спасибо, какой вы добрый, — поспешно пряча деньги и паспорт, сказала она. — Я телеграфирую сейчас же, как приеду… Извозчик приехал, едемте, — заторопилась она.

— Маня, — нерешительно проговорил я, — простимся здесь — там, на вокзале, будет народ — простимся хорошенько, милая.

Она улыбнулась, и, приподняв вуаль, крепко поцеловала меня в щеку.

— Не так, Маня, не так, — умоляющим голосом сказал я, и с отчаянием, охватив ее плечи, припал к ее губам.

Эти губы были покорны, но холодны, словно мертвые.

Я не выдержал, упал к ее ногам и зарыдал, спрятав голову в складках ее платья.

— Андрей Осипович, Андрей… дорогой… верьте, верьте, я люблю вас, — растерянно говорила она. — Я очень люблю вас, только, только… пора ехать… ведь уже восемь часов.

На вокзале она не захотела оставаться в зале, и мы вышли на платформу.

Она шла рядом со мною, опираясь на мою руку, еще слегка прихрамывая и молча слушая меня, а я все говорил, говорил, как в бреду, о моей любви к ней.

Не буду описывать этих минут, тяжелых для всякого провожающего. С каким отчаянием я прижал к губам ее руку!

Она высунулась из окна, и ее последние слова были:

— Спасибо — не поминайте лихом.

Поезд уже скрылся, а я все стоял на конце платформы, смотря в темноту.

Не знаю, сколько времени простоял бы я, но громовой бас вывел меня из оцепенения.

— Андрей Осипович! Мое почтение!

Я вздрогнул. Бас принадлежал нашему исправнику.

— А, Иван Ильич, здравствуйте, — рассеянно сказал я.

— Провожали? — лукаво улыбнулся он, покручивая усы.

— Да… подруга сестры…

— Гм… Когда же вы к папаше? Я утром, как ехал в город, был у вас, там все беспокоятся, чего вы пропали — нарочного посылать хотят.

— А… я думаю ехать завтра утром.

— Зачем завтра? — едем сейчас, вон у меня тройка стоит — ночью-то не так жарко.

— А вы опять в уезд?

— Я, батенька, только и вытребован был для реприманда. Генерал вызвал меня, чтобы распушить. И уж распушил, скажу вам. Кричал, кричал.

— За что? Все за Иваньковскую шайку?

— Не говорите вы мне о них, с… детях! Кажется, поймаешь, держишь, а они, как у Лескова говорится, как Спинозы промеж ног проскользнут — и ау!

Он долго жаловался и ругался, но я его не слушал, я ехал, как в чаду: одна мысль была у меня в голове — скорей, скорей покончить со всем прошлым, сказать Любочке, что я не могу быть ее мужем. Если нужно, порвать всё — со всеми и начать дело освобождения Мани.

— Иван Ильич, — обратился я к исправнику, — есть у вас в уезде Федор Иванович Малыганьев?

— М-м… нет, как будто нет. Да кто он такой?

— Отставной поручик — личность темная.

— Г-м, нет такого. Может быть, в городе живет.

Мы опять замолчали.

— А вот и Никоновская роща! — оживился исправник.

— Сейчас ваша маменька нам водочки, закусочки…

— Иван Ильич, — вдруг спохватился я, — пожалуйста, вы там… не рассказывайте о сегодняшних проводах.

— Эге! — прищурился он. — Хорошо, хорошо. Значит, совсем не сестрицина подруга? — подтолкнул он меня локтем.

— Нет.

— А я знаю, кто это! — весело крикнул он.

— Кто? Вы знаете?

— Я бы да не знал. Да ее узнал сию же минуту, даром что она вуальку надела. Это Пахомова — податного инспектора жена.

Я молчал.

Для меня это был роковой вечер, одно из самых неприятных воспоминаний.

С Любой я объяснялся в саду… она горько, горько плакала, но гипноз был так велик, что я почувствовал не жалость, а, стыдно сказать, презрение к бедной девочке и, прислушиваясь к ее рыданиям, думал:

— Стала бы «та» плакать? Нет — сверкнула бы глазами и отошла… или вынула бы револьвер и…

Да, я был под гипнозом, в бреду, я был маньяком.

На другой день — отъезд Любочки, тяжелая сцена с родителями, все эти упреки, жалобы матери, резкие слова возмущенного отца.

Целую неделю на меня дулись, со мной почти не разговаривали, сестры ходили с заплаканными глазами.

Я уезжал верхом подальше, бродил по лесу, катался на лодке — я искал уединения, чтобы вспоминать и мечтать.

Она! Она одна была в моих мыслях — только она.

Я писал ей каждый день огромные письма, сумасшедшие, страстные, умоляя ее любить меня, верить мне.

Письма эти я адресовал: Брюссель, poste restante[19], как мы уговорились, но дни проходили, прошла неделя, а ответа от нее не было.

Что могло случиться с ней?

Я то воображал всякие несчастья, то замирал от отчаяния, что, может быть, она меня не любит. Я умолял ее сказать мне правду — хоть самую горькую, самую ужасную правду, но не оставлять меня в этой мучительной неизвестности.

Еще одно обстоятельство смущало меня — ни в городе, ни в уезде отставного поручика Малыганьева не оказалось. «Может быть, этот негодяй, после побега жены, уехал или скрывается под чужим именем», — думал я.

Вскоре мое беспокойство, моя тоска превратились в отчаяние, и я решил сам ехать в Брюссель.

В тот роковой вечер, когда это решение созрело, я почти не разговаривал с домашними и, сидя за вечерним чаем, делал вид, что читаю газету.

Все сидели молча, как на похоронах, когда доложили, что приехал исправник.

Иван Ильич влетел как бомба, и первое его слово было: