Невеста Анатоля - [28]

Он опять тряхнул головой.

Он делал над собой усилие вернуться к окружающему и сказал себе торопливо:

— Буду смотреть просто, потому что понимать окружающее можно только тем, кто ходит туда, куда может довести Каликика, а ему туда нельзя идти, так как его не приглашали, и потом, раз решившись, передумывать нельзя.

Он уже хотел отойти от окна, как вдруг на фоне освещенной витрины магазина напротив остановились два черных силуэта.

Один был мужской, маленький, с огромной головой, покрытой шляпой с широкими полями, из-под которой торчали неровными клочьями волосы, другой силуэт был женский — чуточку повыше — страшно худой, с маленькой головкой на длинной шее и в остроконечной шляпке.

Сердце Маркела Ильича забилось шибко-шибко, ноги как-то ослабели.

Силуэт мужчины совершенно походил на рисунок уродца, два раза повторявшийся в тетрадке.

Вот он поднял руку до высоты освещенного квадрата витрины, и Маркел Ильич увидел в его руке какой-то довольно большой плоский предмет — он сразу догадался, что это футляр от скрипки.

Чувство не то ужаса, не то радости охватило его, а силуэты между тем двинулись влево, проплыли мимо окна, — (причем он заметил, что женщина слегка прихрамывала), — и слились с темнотой.

«Теперь я пойду чай пить», — как-то, словно успокоившись, решил Маркел Ильич и твердыми шагами пошел в гостиную.

Maman и жена при его появлении замолкли и как-то значительно переглянулись, очевидно, разговор шел о нем.

«Как просто — спросить: что вы говорили обо мне? Очень ведь просто, но почему-то нельзя».

У жены какая-то кислая, жалостливая улыбка, a maman делает «наивные» глаза.

Эти «наивные» глаза вдруг пробудили у него какие-то воспоминания и ему захотелось спросить: была ли она в близких отношениях с Пирулевым? Ему, Маркелу Ильичу, было тогда четырнадцать лет, и ему это совершенно не приходило в голову, но теперь как-то припомнились мелкие факты, даже не факты, а ощущения, но он прекрасно сознавал, что спросить подобную вещь невозможно.

— У тебя ужасно усталый вид, Марсель, — сказала maman, когда они сели в столовой за чайный стол.

— Да, maman, не правда ли? — подхватила жена, выглядывая из-за самовара. — Вчера у меня была Софи Нагатова и говорила, как хорошо в Финляндии, и как теперь это принято ездить в Финляндию зимой — вот мне и пришло сейчас в голову поехать туда недели на две.

Очевидно, эта поездка в Финляндию была уже ими обсуждена.

Маркелу Ильичу захотелось сказать:

— Зачем вы притворяетесь и не говорите прямо, что решили везти меня в Финляндию?

Но он не сказал и стал раздумывать над тем, отчего даже таких пустяков нельзя сказать таким близким людям, как мать и жена — ведь это гораздо таинственнее и непонятнее, чем изречения в тетрадке.

Чай пился медленно. Жена и maman говорили о театре, о войне, о знакомых, вспомнили его кузена, поступившего в действующую армию добровольцем. Maman его осуждала, говоря, что офицеров много, а у матери он один сын. Жена слабо заступалась, говоря, что он холостой. Маркелу Ильичу делалось все скучнее и скучнее, столовая как будто опять начинала заволакиваться мутной пеленой воды. Ему хотелось уйти, но уйти было нельзя. Ведь нельзя же вот так встать и уйти, хотя это совершенно естественно, в сущности, но этого почему-то нельзя сделать…

И вот он почувствовал, что ноги его деревенеют, сливаются в одно, плотно упираются в пол, а плечами и головой он поддерживает, да, да, поддерживает что-то — это что-то и maman, и жена, и его служба, и светская жизнь — одним словом, всё!

Отними он плечи и руки и все рухнет сразу! Сердце его замерло, и голова закружилась.

— Боже мой, Марсель, как ты побледнел, — привел его в себя голос maman.

Он очнулся и, проводя рукой по лбу, пробормотал, что у него закружилась голова.

— Тебе лучше всего лечь в постель, — посоветовала maman.

Маркел Ильич плохо спал эту ночь. Перед ним в тяжелой дремоте плыли силуэты растрепанного скрипача и хромой женщины, а ощущение кариатиды все не проходило.

И вдруг он сел на постель и произнес почти вслух:

— Чтобы освободить голову, нужно…. А что нужно? Если будет грязно завтра, я надену калоши и пойду на Пантелеймоновский мост.

Решив это, он вдруг почувствовал легкость, спокойствие и сразу заснул спокойным крепким сном.

Проснувшись, он был весел.

Решение — идти словно освободило его от какой-то тяжести.

Он ласково побеседовал с женой о выставке и о французском театре, пошел на службу, которая на этот раз не показалась ему такой противной. К обеду пришла maman и еще две дамы.

Он был любезен, остроумен — совсем как прежде.

Это было теперь совсем нетрудно, так как он знал, что в двенадцать часов он пойдет на Пантелеймоновский мост, и все окружающее стало таким не важным, что все его странности уже не тяготили его.

Отчего человеку не делать и не говорить того, чего от него требуют окружающие, когда вот он пойдет на Пантелеймоновский мост?

Он даже отыскал для этой прогулки благовидный предлог — посещение своего приятеля, где всегда играли в бридж, и, возвращаясь откуда, он и нашел тетрадку.

Товарищ был холостой, следовательно, ни жена, ни maman не могли его туда сопровождать.