Невероятные похождения Алексиса Зорбаса - [4]

– Ну, и до каких пор?

– Что «до каких пор»?

– До каких пор будешь грызть бумагу и мараться чернилами? Поехали со мной! Там, на Кавказе, тысячам людей нашего племени грозит гибель. Поехали спасать их!

И засмеялся, словно сам же насмехаясь над своим выспренним порывом.

– Естественно, их мы, может быть, и не спасем, зато сами спасемся, пытаясь спасти их, – добавил он. – Не так ли? Разве не это ты проповедуешь, учитель? «Единственный путь спасти самого себя есть борьба за спасение других…» Смелее, учитель, ты ведь сам тому учил… Поехали!

Я не ответил. Святой богородный Восток, высокие горы, зов пригвожденного к скале Прометея… В те годы наш народ взывал, пригвожденный к тем же скалам. Ему грозила гибель, и он вновь призывал одного из своих сыновей спасти его. А я слушал этот зов, бездействуя, словно мучения были сном, а жизнь – захватывающей трагедией: выскакивать из зрительской ложи на сцену и вмешиваться в действие было верхом глупости и наивности.

Не дождавшись ответа, друг поднялся. Пароход дал уже третий гудок. Он протянул руку и насмешливо, чтобы не выдать волнения, сказал:

– Прощай, книжная мышь!

Он хорошо усвоил, что не уметь скрывать собственные чувства – стыдно. Слезы, нежные слова, порывистые жесты, фамильярность простонародья он считал уродством, несовместимым с человеческим достоинством. Мы, так любившие друг друга, ни разу не обменялись теплым словом: мы играли друг с другом, кусаясь, словно дикие звери. Он – изысканный, ироничный представитель цивилизованного мира, и я – грубый варвар. Он – сдержанный, легко скрывающий за улыбкой всякое проявление чувства, я – порывистый, легко разражающийся диким, неприличным смехом.

Я тоже попытался было закамуфлировать волнение суровым словом, но устыдился. Даже не устыдился – не смог. Я сжал его руку и держал ее не отпуская. Он посмотрел на меня с удивлением и, пытаясь улыбнуться, спросил:

– Растрогался?

– Да, – тихо ответил я.

– К чему? Разве ты забыл уговор, который мы соблюдаем уже не один год? Как это называют твои любимые японцы? Фудосин! Беспристрастность, невозмутимость, лицо – неподвижная улыбающаяся маска. А что происходит там, за этой маской, касается только нас самих.

– Да, – снова ответил я, опасаясь, что более пространный ответ может выдать мои чувства: я не был уверен, что сумею совладать с собственным голосом, не дам ему дрогнуть.

На пароходе раздался гонг, призывая провожающих покинуть каюты. Моросил дождь. Отовсюду доносилась словесная патетика: слова прощания, клятвы, затяжные поцелуи, даваемые впопыхах наставления… Мать льнула к сыну, жена – к мужу, друг – к другу. Расставались словно навсегда, словно это малое расставание было напоминанием о Расставании Великом. Необычайно нежный звук гонга пробежал вдруг в сыром воздухе по кораблю – от носа и до самой кормы, – словно похоронный звон.

Друг слегка наклонил голову и тихо спросил:

– Послушай, у тебя что, недоброе предчувствие?

– Да, – снова ответил я.

– Ты веришь в эти сказки?

– Нет, – решительно ответил я.

– Тогда почему же?

«Почему?» не существовало: я не верил, но боялся.

Он легко коснулся левой рукой моего правого колена, как обычно делал во время наших задушевных бесед, когда я требовал принять решение, а он противился, но в конце концов соглашался и касался моего колена, как бы говоря: «Ну хорошо, ради тебя я сделаю все, что ты пожелаешь…»

Ресницы его дрогнули. Он снова посмотрел на меня, понял, что я очень опечален, и решил не пускать в ход нашего излюбленного оружия – смеха и подтрунивания…

– Ладно, – сказал он. – Дай руку. Если одному из нас будет угрожать смертельная опасность…

Он замолчал, словно устыдившись. Мы, годами насмехавшиеся над всякого рода метафизическими выспренностями и сметавшие в одну яму вегетарианцев, спиритуалистов, теософов и эктоплазмы…

– Так что же? – спросил я, пытаясь отгадать недосказанное.

– Давай договоримся – это будет просто так, игра! – поспешно добавил он, чтобы уйти от опасных слов, в которых, однако, уже успел запутаться. – Если одному из нас будет угрожать смертельная опасность, пусть он думает о другом так сосредоточенно, что передаст ему свои мысли, где бы тот ни находился… Согласен?

Он попробовал было засмеяться, но губы его застыли, словно заледенев.

– Согласен, – сказал я.

Он испугался, что может показаться слишком растроганным, и поэтому тут же добавил:

– Впрочем, в такого рода душевные контакты на расстоянии я, естественно, не верю…

– Ничего, – пробормотал я. – Пусть будет так…

– Что ж, пусть будет так. Поиграем. Согласен?

Это были последние слова, сказанные нами друг другу. Мы молча обменялись рукопожатием. Наши пальцы сплелись в страстном порыве, затем стремительно разжались, и я быстро пошел прочь, словно кто-то гнался за мной. Хотелось обернуться, взглянуть на друга в последний раз, но я совладал с собой. «Не оборачивайся! – мысленно приказал я себе. – Довольно!»

Грязь, сплошная грязь – душа человеческая: невозделанный, необработанный ком земли с грубыми мужланскими чувствами, и ничего чистого, непреложного распознать ей не дано. O, если бы она была способна распознавать, насколько непохожим на это было бы наше расставание!