Неверная - [98]

Студенческое общежитие, которое я посетила, когда в первый раз приехала в Лейден, мне тоже не слишком понравилось. Так что я сняла комнату у очень приятной женщины по имени Шанталь, которая держала большой дом в пригороде. Я купила новенький велосипед, который и спустя десять лет все еще со мной, и каждое утро ездила на нем на занятия.

Первые несколько месяцев я мало с кем общалась. В свободное время я постоянно работала: я зарегистрировалась устным переводчиком с сомалийского языка. По утрам, если у меня не было занятий, оставляла свой пейджер включенным. Купила себе телефон, чтобы можно было заниматься переводом телефонных разговоров из всех уголков страны. Ко мне обращались из полиции, больниц, судов, разнообразных приютов и убежищ.

Ужаснее всего было объяснять кому-нибудь, что нет, власти не позволят его жене и детям приехать в Голландию, чтобы вся семья могла жить вместе. Нет, мы не можем дать вам возможность вернуться в Сомали, чтобы забрать детей, даже если вас изнасиловали или у вас отрезали четыре пальца на руке, а вашего мужа убили. Порой мне доводилось сообщать человеку, что у него ВИЧ или СПИД. Иногда, положив телефонную трубку, я сидела в своей маленькой комнате, и меня колотило от слов, которые только что пришлось переводить.

Одна сомалийка, как и я в свое время, жила в убежище, и у нее, как и у меня, была подруга из Эфиопии. Девушка села в машину к четырем мужчинам – думала, ее отвезут на вечеринку, где она встретится со своей подругой. Ее неоднократно насиловали, прежде чем девушке удалось сбежать. Когда полицейские нашли ее в деревне, они позвонили мне. Я сидела у себя в комнате на верхнем этаже очаровательного дома Шанталь и пыталась перевести то, что они ей говорили. Объясняла, что ей нельзя мыться, потому что сперма и кровь у нее между ног являются важными уликами. Я не могла спросить, зашитым ли было ее влагалище, потому что по правилам переводчику запрещается вставлять свои собственные вопросы и соображения, он всего лишь механизм, обеспечивающий коммуникацию. Я могла только попытаться ее успокоить.

У девушки была истерика. Она безумно боялась, что другие люди, живущие в убежище, станут ее избегать, потому что ее обесчестили. Полицейская, которая обратилась ко мне за переводом, смогла через меня выяснить у девушки все обстоятельства случившегося и убедить ее дать показания. Через шесть месяцев жертве обещали сделать тест на ВИЧ, если, конечно, она сама этого захочет. Я спросила у полицейской, нельзя ли перевести девушку в другое убежище, чтобы ей не пришлось жить в постоянном стыде, и та согласилась. Девушку это заметно успокоило.

Я положила трубку, совершенно разбитая, в ужасе от жестокости нашего мира. Чуть позже мне пришлось спуститься вниз, чтобы поужинать вместе с Шанталь. Вряд ли другой случай мог так сильно контрастировать с ее уютной, спокойной и приятной жизнью. Иногда даже мне было сложно говорить о том, чем я занимаюсь. Шанталь мои рассказы приводили в ужас. Она говорила, что в Голландии о подобном и слыхом не слыхивали.

Тогда я не задумывалась об этом, но моя работа давала своего рода образование в области страданий, жестокости, боли, несчастья и грехов, неведения.

Мне доводилось сотрудничать с абортариями. Во время таких разговоров в основном приходилось объяснять какой-нибудь девушке, что такое аборт, переводить несколько вопросов: «Знает ли отец?», «Не хочет ли она сохранить ребенка?» Анкету я знала наизусть. Положив трубку, я понимала, девушка сделает аборт, а значит, я помогла свершиться греху. Подобные мысли я старалась запихнуть за особую дверцу в своей голове: погружалась в учебу или бралась за новую работу.

Иногда в абортарии требовалось мое личное присутствие. Я объясняла девушке, что, поскольку ее шрам практически полностью затянулся, придется делать полную анестезию, резать заново и вынимать ребенка. Как правило, перепуганная девушка начинала настаивать: «Тогда потом вы должны зашить мне все обратно». Доктора кивали, но просьбу не выполняли. Как-то раз один молодой врач попытался через меня разъяснить пациентке, в чем дело. «Это бесполезная и опасная процедура, которую у нас в Голландии не делают», – говорил он. В ответ та лишь беспомощно рыдала.

Посещая полицейские участки, тюрьмы, абортарии, уголовные суды, биржи труда и убежища для избитых женщин, я видела множество темнокожих. Их невозможно не заметить, особенно когда приходишь на встречу сразу после сливочно-светловолосых студентов Лейденского университета. Я начала размышлять над тем, почему в таких заведениях столько иммигрантов, и в частности столько мусульман.

Это особенно поражало во время визитов в убежища для женщин – ужасные, крайне угнетающие места. Их адреса полагалось хранить в тайне. В каждом жило около тридцати женщин, хотя иногда их количество доходило до сотни, и по всей площади заведения носились дети. Белых женщин здесь практически не было, в основном мусульманки из Марокко, Турции, Афганистана, реже – индуски из Суринама.

В случаях с сомалийскими семьями почти всегда происходила одна и та же история. Муж забирал себе пособие, тратил его на кат (листья растения с наркотическим эффектом), а если жена прятала от него деньги, бил ее до тех пор, пока не вмешивалась полиция.