Неверная - [39]

Я была раздавлена, будто вся надежда разом улетучилась. Я никогда не признавалась даже себе, но все это время на задворках моего сознания теплилась мысль о том, что однажды отец вернется, а вместе с ним и ощущение близости и тепла между нами. И тут я узнала, что у него есть другой ребенок. Это было настоящее предательство. Казалось, будто он ударил меня по лицу.

Шли дни и недели, а я все твердила себе, что со мной такого никогда не случится. Я не позволю себе зависеть от кого бы то ни было. Мама настолько не контролировала собственную жизнь, что даже не знала, когда ее муж снова женился. Думая об этом, я впадала в ярость. Я злилась на судьбу, которая была так несправедлива к маме. Да, порой она была жестока, но всегда оставалась верна папе, всегда была рядом с нами. Она не заслужила такого.

Я стала внутренне противиться традиционной женской покорности. Тогда я все еще носила хиджаб, много думала о Боге, о том, как угодить Ему, о красоте послушания и смирения. Я старалась усмирить разум, чтобы он стал лишь вместилищем воли Аллаха и слов Корана. Но мой дух, казалось, все больше отклонялся от праведного пути.

Что-то внутри меня восставало против моральных ценностей, о которых говорила сестра Азиза: крошечная частичка независимости. Возможно, это была реакция на огромную разницу между поведением, которого требовал Коран, и реалиями повседневной жизни с ее поворотами и изгибами. С самого детства я не могла понять, как Господь, чья бесконечная справедливость превозносилась почти на каждой странице Корана, мог желать, чтобы с женщинами обходились так бесчестно? Когда проповедник говорил, что свидетельство мужчины стоит двух женских, я думала – почему? Если Господь милостив, почему Он требует, чтобы Его творения вешали на площадях? Если Он сострадает людям, почему же неверные должны отправляться в ад? Если Аллах всемогущ, почему же он не обратит их в истинную веру и не позволит попасть в рай?

Внутренне я противилась этим заветам и втайне нарушала их. Вопреки основам ислама я, как и многие девочки в классе, продолжала читать чувственные любовные романы. Книги пробуждали во мне то, чего мусульманская женщина никогда не должна ощущать: сексуальное желание вне брака.

Мусульманка не должна чувствовать себя свободной, безудержной, испытывать впечатления, которые я получала от этих историй. Ее приучали быть покорной. Быть мусульманской девочкой – значит отказываться от всего, пока внутри тебя не останется почти ничего. В исламе развитие индивидуальности – это не всегда шаг вперед; многие люди, особенно женщины, так и не обретают собственную волю. Они покоряются. Буквальное значение слова «ислам»: покорность. Основная цель – смирить свой дух настолько, чтобы никогда не сметь поднять глаза, даже мысленно.

Но искорка собственной воли разгоралась во мне даже тогда, когда я училась и старалась смириться. Ее разжигали вольнодумные книги, отсутствие отца и разочарование при виде безнадежности, в которой жила моя мать в стране неверных. Я была совсем юной, но первые робкие ростки сопротивления уже стали пробиваться внутри меня.

* * *

Наша семья никогда не была особенно крепкой, но после декабря она почти распалась. Дядя Мухаммед вернулся в Сомали и взял с собой Махада, чтобы тот нашел свой собственный путь и стал мужчиной. Я была рада, что он уезжает, и в то же время завидовала ему. Махад отправляется в путешествие, на поиски приключений – все это было мне совершенно недоступно, и тогда, и впредь, ведь я была девочкой.

Через месяц после отъезда Махада в дом пришли судебные приставы, чтобы выселить нас, и все погрузилось в хаос. Мама годами выпрашивала отсрочку у владельцев дома, но так и не подыскала подходящего жилища. В итоге бабушка приняла решение – как обычно, благодаря родственным связям, мы временно переехали в дом Исак в том же районе.

Хозяин дома, Абдиллахи Ахмед, недавно овдовел. Когда его жена умерла, бабушка несколько недель провела у него, помогая по хозяйству, как было принято среди членов клана. Поэтому, когда Абдиллахи Ахмед узнал о наших проблемах, он с радостью предложил нам кров.

У него было много детей, но самых младших он отправил на ферму за городом. В Найроби остались только две старшие дочери, Фардоса и Амина. Абдиллахи Ахмед был бизнесменом и сомалийцем, так что он понятия не имел о том, как воспитывать девочек-подростков. Пожилая родственница, Ханан, жила с ними и занималась детьми.

Нас поселили в одну комнату: бабушка расположилась на кровати, мы с Хавейей – на лавке, а мама на полу, на матрасе. Часть вещей мы сложили под кровать, остальные развезли по домам соседей. Кухня была общей: Фардоса и Амина готовили для своей семьи, а я – для нашей.

Фардоса и Амина выросли в Кении, поэтому плохо говорили по-сомалийски и по-английски. Мы разговаривали на суахили, хотя мама терпеть этого не могла. После ужина мы дурачились на кухне, вымешивая тесто для angello – традиционного сомалийского пирога. Старшая сестра, Амина, была общительной и больше нравилась Хавейе. Мне же пришлась по душе мягкая и добрая Фардоса.

Но мама и Ханан постоянно нападали друг на друга, словно пара скорпионов. Ханан жевала кат. Мама не могла поверить, что ей приходится жить в одном доме с женщиной, опустившейся до подобного. Хотя в Сомали была широко распространена привычка жевать кат, ислам строго запрещал любые виды опьянения, и маме казалось особенно отвратительным, когда так вели себя женщины. Всякий раз, когда Ханан принималась за кат, мама смотрела на нее, прищурившись, и выходила из комнаты.