Невенчанная губерния - [3]

Крестьянин в доме умел любую работу, и если случалось убивать скотину, сам же её и свежевал. А шкуру продавал обычно местному лавочнику или цыганам. Но не в Боровухе. Тут этим занимался Фаддей, и конкурировать с ним было трудно: если он снимал и засаливал шкуру, то за неё можно было взять хорошую цену.

— А я тя, мил купчёнок, заждался! Уж думал, не свезти ли мне товар в Ряжск?

— Забаущий ты мужик, Фаддей! Степан, наш приказчик, чай по весне тут был.

— Ну да! На самое заговенье. Откуда же взять шкуры после великого поста? А как уехал приказчик — тут тебе и ранняя Пасха, и самая бескормица — до зелёной травы ого-го ишшо сколько терпеть! Вот и пошла скотинка под нож.

Фаддей пригласил в избу, угостил липовым чаем, его баба подала пирог с земляникой. Хоть Иван и обедал у помещика — в людской, вместе с управляющим, с которым и вёл переговоры, но у Фаддея от чаю не отказался. Без этого — какой торг? А без торга — не сделка. Для мужика самое удовольствие поторговаться. Тут он расскажет и почему «себе дороже», и с каким трудом добывал товар, а о самом товаре такое наговорит… Начав про шкуру, расскажет и про кобылку, которой она принадлежала: какая была умная да работящая. Настоящую цену каждый держал в уме, и разницы в их окончательных ценах большой не было, но договориться сразу — значит испортить всё дело. Выходило бы, что ни продавец, ни покупатель ничего не выторговали.

Однажды купчёнку, который сразу назвал оговоренную отцом цену и больше ни с места, один мужик с обидой сказал:

— А ты чаво, милок, не торгуисси? Обидно даже. Мы ить не на большой дороге: один отнял — другой отдал.

В той, своей первой жизни Иван многому научился. Он сидел с Фаддеем за чаем, выслушивал, с какими трудами тот добывал товар, рассказывал ему о своих заботах, о последней «ярмонке» в Нижнем… Дважды они поднимались, чтобы пойти и ещё раз просмотреть товар, когда вдруг услыхали какую-то возню в сенях. Иван поднял голову и увидал на пороге девицу лет семнадцати — мелкокостную, хрупкую, ещё не успевшую осознать своё повзросление. Войдя со света в полутьму избы, она таращила невидящие глаза, полные слёз.

— Чаво тебе, Явдокея? — спросил хозяин.

Она как во сне повернулась на голос Фаддея и дрожащими губами произнесла:

— Бу… Буня пала.

Что-то произошло. Душевное смятение вошедшей передалось Ивану. Он видел её всю, пронизанную солнцем в дверном проёме — от босых ног на соломенной подстилке до слившихся на переносье, выгоревших бровей. Видел больше, потому что, кроме домотканой, ниже колен, рубашки, на ней ничего не было. Какие-то мгновения она была перед ним вся, как мятущийся в бреду ребёнок. Её глаза, набрякшие слезами, не замечали, что в избе есть ещё кто-то.

Фаддей огорчительно крякнул и матюгнулся, как пролаял. Даже его, сельского живодёра, которым пугали не только детей, но и скотину, задело её горе.

— Вам ишшо не хватало… последнюю коровёнку загубить. Их!..

И опять выругался. Но его брань не дошла до неё. Скопившиеся в глазах слёзы пролились на щёки, словно пелена спала, и взгляд остановился на Иване. Он потом всю жизнь помнил этот взгляд. Как во сне поднялся с лавки навстречу…

— Пошли, Фаддей. Я куплю эту шкуру. А тебе за работу…

Иван поднялся и шагнул к двери. Девчонка попятилась и всё смотрела на него. Он тоже рассматривал её, стыдясь этого, но не мог отвести взгляда. Когда вышли, остановились посреди двора, ожидая замешкавшегося Фаддея.

— Ты… это, — осевшим голосом сказал Иван, нарушая тяжёлое молчание. У него от непонятного волнения язык присох к нёбу. — Отчего корова-то пала?

— От яду, должно быть, от яду, — машинально, как заученно, ответила она. — Буняша работящая была, старательная. Другая два раза травку шшипнёт, а она три успевает. Вот и съела, должно быть, паука.

Он потянулся рукой к её плечу, как будто своим прикосновением хотел успокоить боль. Девушка испуганно свела руки на груди, но не отступила.

— Как зовут-то тебя?

— Евдокея…

— Дуня… Господь милостив, — искренне веря в то, что говорит, произнёс он и почувствовал, как сдавило сердце, вроде бы взял на себя часть её горькой ноши.

Девушка поняла это движение его души. Склонив голову, прижалась, как щенок, подбородком к его руке и расплакалась.

Вышел Фаддей. Всё дальнейшее расплывалось в памяти Ивана. Они прошли через дорогу в разорённый двор с кривобокой избой. За хлевом, на чистой соломе лежала корова с перерезанным горлом. (Чего не придумает бедность! Считалось, что если погибающее животное убить — хотя бы на последнем его вздохе, — то мясо можно есть. Всё же зарезали, а не издохло. Главное — поганую кровь выпустить). Всклокоченный мужик-хозяин, обросший рыжей бородой, как мохом, затравленно смотрел на пришедших.

— За шкуру Иван Власыч плотит, — угрюмо сказал ему Фаддей и остановился, разглядывая скотину.

Прижимаясь к бревенчатой стенке избы, стояли двое голопузых мальчишек, лет десяти и двенадцати, в дверях пустого хлева, закусив уголок линялой косынки, стояла босоногая баба.

— Лучше б ты, Фаддей, с кого из нас шкуру-то взял. Всё равно подыхать с голода, — махнул рукой хозяин.

Фаддей обернулся, зло зыркнул на него, увидал, как Иван дрожащей рукой достаёт из бумажника деньги — и раньше всех понял, что происходит.