Неужели я умру? - [42]

Я вздрогнул, но не подал вида. Гелна продолжала:

— Мы не знаем, когда судьба прервет нашу хрупкую линию. Ведь ты однажды не дал ей этого сделать со мной, в ту минуту, когда я уже смирилась с неизбежной гибелью. Я готова была променять годы на минуты наших встреч все в той же тюрьме — именно тогда я осознала ценность времени с любимым человеком. Осознание подобных минут и есть жизнь. Так вот что я тебе скажу, Шаду: лучше минута жизни, чем сто лет существования!

Ее глаза распахнулись и отразили в себе всю внутреннюю любовь, которая выплеснулась в словах:

— Я согласна…

Всю ночь мы провели на крыше в объятиях, наблюдая, как небосвод сменяет темные одеяния на хрустально-лазурные тона, принося утреннюю прохладу и новые надежды. Когда встречаешь рассвет, то наполняешься необъяснимым чувством уверенности. Это не просто суеверие. Ты как будто берешь нечто доброе за руку, и оно заботливо провожает тебя по безопасному пути до конца дня, даруя светлые мысли и мечты. Наблюдая за чудом, созданным Всевышним, я благодарил его за самую счастливую ночь в моей жизни.

Глава 31

Уединившись в своей комнатушке, я стоял перед зеркалом и шепотом повторял слова, которые предназначались для моих родителей. Возможно, они догадывались о том, что я задумал. Наверное, меня выдала радостная интрига в голосе, когда я решил собрать всех близких под предлогом праздничного ужина. Это очень волнительно и в то же время приятно — предвкушать момент открывания зрителям занавеса, за которым прячется твой вечный спутник. Благословение родителей, наверное, это некая приятная формальность, сопровождающаяся искренними слезами матери и переполняющей гордостью отца, которые дают согласие небесам поставить печать на разрешение соединить два сердца. Именно этот шаг знаменует для родителей новый этап жизни, вызывающий в хорошем смысле небольшую грусть и воспоминания о былой молодости.

Мистер Чегони явился с опозданием в непривычном для всех образе. Он был облачён в консервативный благородного тона костюм и как никогда опрятен с идеальной гладкостью щек, сменившей клочкообразную небритость. Приветливо улыбался, шутил, хрипло смеялся — просто радовался. Месье Деданж знал о нем немного больше всех остальных.

Маэстро рассказывал, что всю жизнь Чегони был одинок, и не было у него ничего, кроме его унылой багетной мастерской. Про его родителей ему не было известно, да и невозможно было выпросить у скряги хотя бы строчку откровения из его книги жизни. Ни друзей, ни знакомых, ни единомышленников, только редкие посетители багетной лавки «Палитра чувств» такие, как месье Деданж. Однажды маэстро всё же удалось разговорить Чегони, который раздражительно выплеснул: «Нет друзей — нет предательства, нет любви — нет измен! Да, я одинок и принимаю свое одиночество. Я немногословен, но наблюдателен. И вот что я вижу: дружба и любовь по-настоящему существуют только у детей. Все это затаптывается, когда мы становимся теми самыми «индивидуальностями». Мы бросаем пыль в глаза, окружая себя людьми, но остаемся по-прежнему одинокими». Деданж ничего не отвечал, порождать спор было бессмысленно. Ему было жаль мастера, ведь за этой оболочкой вызывающего антипатию старикана скрывалась разочарованная, обиженная душа. Все, что нужно было ей, — это подарить немного любви. И вот сейчас тот самый убежденный в безответности ворчун озарял радостью всех присутствующих.

Все были в сборе, кроме Лимерция. Вот уже несколько дней он пропадал в лабиринтах офиса мистера Руста, обсуждая условия нашего общего дела. Я был спокоен, доверив переговоры опытному и проницательному другу. А вот папа был чем-то по-прежнему обеспокоен. Его выдавали попеременно барабанившие по столу подушечки пальцев и отстраненный взгляд в сторону. Он несколько раз посмотрел на меня, пытаясь что-то сказать, но так и не решился. Я уловил это желание и подал ему сигнал поговорить наедине:

— Пап, что случилось? Ты сам не свой.

— Сынок, поверь мне, это не предубеждение. Мистер Руст не делает так, чтобы всем было хорошо. Только для себя, себя одного, понимаешь? Не стоит торопиться. Нужно все, как следует, взвесить. Начать с меньшего, возможно, потребуется больше времени…

— Пап, времени мало и больше нет, его никогда не будет… Ты же сам это знаешь.

— Сынок, здесь собрались все, кому ты небезразличен. Те, кто по-настоящему любит тебя. Прошу, не впускай гниль в этот круг, либо она разрушит все, что тебе дорого. Ты еще все поймешь…

Невольно я испытал чувство непосильного раздражения. Казалось, что мне в очередной раз внушают слабость.

— Папа, я знаю, что ты пытаешься уберечь меня от ошибок, совершенных когда-то тобой. Тебя окутал и тяготит страх прошлых неудач. И ты не хочешь, чтобы я их повторял. Но это забота излишняя. Ты не сможешь вечно меня оберегать, я должен сам пробовать, преодолевать! Только так я смогу отличать хорошее от плохого.

Мой тон наполнился едва сдерживаемой злостью. Отец наращивал громкость в голосе:

— Когда у тебя появятся дети, ты почувствуешь эту внутреннюю чесотку — предчувствие опасности для близких…

— Возможно, эта чесотка и порождает те самые опасности!