Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 2 - [208]

Я назвал несколько фамилий.

– А Горбов?

– Правильно: и Горбов.

– А вы не помните, Горбов в свое время входил в группу «Перевал»?

– Кажется, входил.

– А еще кто туда входил, не припомните?

Я сделал вид, что напрягаю память:

– Пришвин… Павленко… Сергей Бородин…

Я не случайно назвал эти фамилии: про этих трех МГБ было все известно, а вот о «перевальстве» менее заметных фигур, как, например, Богословский или Замошкин, могли и забыть. К тому же, Пришвин был старик, корифей, ему даже в 37-м простили его «перевальство». Павленко (писатели прозвали его «Подленко») был одним из главных сталинских фаворитов, Бородин в 42-м году получил Сталинскую премию за роман «Дмитрий Донской».

– А больше никого не припомните?

– Нет. Ведь это уже старина. Когда существовали литературные группировки, я стоял в стороне от литературы.

– Там еще и Воронский был?

– Ну хорошо… Подождите…

Журавлев вышел.

«Старая песня…» – подумал я.

Но тут вошел какой-то вахлак и сел поодаль.

Ждать пришлось довольно долго.

– Мне нужно в уборную, – обратился я к вахлаку.

Туда и обратно я прошествовал под вахлацким конвоем, Меня ни на секунду не оставляли одного. Все это должно было нагнетать во мне чувство» что связи мои с внешним миром уже оборваны. Я был почти уверен, что это игра, но именно «почти»; в стенах этого учреждения, пока не выйдешь на улицу, надо быть готовым ко всему.

Вошел Журавлев.

– Вы не курите?

– Нет, благодарю вас, бросил.

– Вы с Горбовым лично знакомы?

– Знаком.

– Встречаетесь?

– До войны несколько раз были друг у друга, а потом перестали встречаться. (Я говорил правду.)

– Почему же?

– Во время войны было не до встреч, а после войны на меня нахлынула большая работа, и теперь я вообще ни с кем не вижусь, даже на спектакли и концерты времени не хватает. В сорок первом году у меня родилась дочь – я много внимания уделяю ей.

– Что ж, это похвально. Воспитание детей – тоже дело ответственное, не менее, чем ваш литературный труд.

– Вот и я так же смотрю…

Тут появилось новое лицо, чином выше Журавлева, – должно быть, его непосредственный начальник. Теперь уж разговор вел со мной он, а Журавлев только поддакивал ему да вставлял короткие реплики.

Этот был пострашнее архангелогородского Филиппова, пострашнее даже Исаева… Средних лет, среднего роста, поджарый, тонконогий, весь как на шарнирах… Облысевшая голова толкачом, бесовски играющие глаза, тонко очерченный рот. Выражение его лица могло быть и приторно любезным, и издевательским, и злобным, и бешеным. Он был не из простонародья, в отличие от Исаева не делал неправильных ударений, изъяснялся более или менее литературно. Но от его обходительности веяло еще большей жутью, чем от мясника Исаева. «Этот применит любые, самые утонченные орудия физической и нравственной пытки», – думал я, глядя на него. В Архангельске я не боялся Вольфсона. Я не боялся Журавлева. При виде этого беса сердце у меня дрогнуло.

Бес поздоровался со мной нарочито вежливо.

– Так вы, оказывается, несколько месяцев у нас сидели? – с очаровательной приятностью спросил он.

– Вы ошибаетесь, – тоже изобразив на лице улыбку, ответил я. – У вас я сидел всего десять дней, а около двух месяцев – в Бутырской тюрьме.

– Во время войны вы где были?

– В Москве.

– А почему не эвакуировались?

Я рассказал о том» как мы с женой решили эвакуироваться, даже рискуя потерять грудного ребенка, и как начальство уехало ночью, бросив нас на произвол судьбы.

Тема была слишком щекотливая. Бес предпочел этот разговор замять.

– Скажите, пожалуйста, – продолжал бес, – вам не попадались за последнее время какие-нибудь выступления, в которых чувствовалась бы отрыжка групповщины?

– В одной статье я такую отрыжку почувствовал.

– В какой же?

Оба впились в меня глазами.

– В статье Ермилова «Вредная пьеса», о пьесе Василия Гроссмана «Если верить пифагорейцам»[90]. Я тут абсолютно беспристрастен; знаком я с Гроссманом шапочно, как писателя его не люблю» но статья о нем Ермилова – это не критическая статья, а удар рапповской оглоблей.

Лица у обоих разочарованно вытянулись.

– С кем вы теперь встречаетесь?

– Ни с кем. До войны бывал у Сергеева-Ценского. Но потом он эвакуировался, а потом снова безвыездно засел у себя в Алуште. Опять-таки до войны бывал у своего учителя, профессора Грифцова, но после войны он тяжело заболел: утратил дар речи.

– Вы к какой-нибудь литературной группировке принадлежали?

– Ни к какой.

– Почему?

– Прежде всего потому, что группировки были ликвидированы в тридцать втором году, когда я еще учился и ни одной строчки не напечатал. На каком же основании меня бы приняли до ликвидации? Да я и в Москве стал жить с тридцатого года.

– Ну, а если бы были тогда постарше, то уж к какой-нибудь да примкнули бы?.. Вернее всего, к «Перевалу», а?

– «Дался им “Перевал”!» – подумал я и ответил:

– Ни к какой.

– Почему?

– Потому что, откровенно говоря, борьба тогдашних группировок напоминает мне тараканьи бега. Я не могу похвалиться большими знаниями, но вкус у меня и тогда уже для моих лет был неплохой, и лужу за зеркало я принимал редко. Я очень любил и люблю некоторых наших действительно больших прозаиков и поэтов – Горького, Эдуарда Багрицкого, Сергеева-Ценского, Алексея Толстого, Шолохова, Есенина, – но тогдашняя литература в целом, все эти группочки и межгрупповая грызня меня занимали, но не прельщали. И я оказался прав. Кого теперь волнует все, из-за чего в те годы копья ломались?