Неустановленное лицо - [23]

“Ну вот, – подумал я, – кое-что и прояснилось”. Не зря я плакался сам себе в жилетку. Мы, конечно, не кандидаты филологических наук, но тоже представляем себе, сколько могут стоить прижизненные издания Пушкина и Радищева. Я достал блокнот.

– Можете мне перечислить книги?

Он взял листок бумаги со стола Комарова.

– Вот, Константин Петрович уже записал. И я тут цены проставил, букинистические. Знаете, на такие книги даже в каталоге цена определяется не твердо, а от какой-то суммы и дальше вверх, на усмотрение оценщика.

Я глянул на итог, подведенный комаровской рукой: четырнадцать тысяч. Чем не мотив? – как любит говорить наш начальник. Внизу было написано: “Горбатенькая Анна Николаевна”. И адрес с телефоном.

Буйносов встал, развел руками.

– Вот, собственно, и все. Константин Петрович что-то задерживается, а мне пора. Вы можете подписать мне пропуск?

– Могу... – Я все прикидывал, как спросить его про “Ольгу”. Ничего тонкого не придумал и хотел уже брякнуть напрямую, когда появился Комаров.

– Побеседовали? – усмехнулся он, усаживаясь за свой стол и подписывая Буйносову пропуск. Я подумал, что нет худа без добра: может быть, к следующему разговору с кандидатом филологических наук и придумаю способ, как потоньше задать ему этот деликатный вопрос. У меня на сей счет имелись кое-какие соображения.

Когда Буйносов ушел, я доложил Комарову про Горовца. Он молча снял трубку и набрал номер.

– Алексей Степанович? – (Я понял, что он звонит зам начальника УБХСС.) – Комаров. Можешь выяснить: твоим ребятам такое словосочетание – Горовец Виктор Сергеевич – что-нибудь говорит? Ах, прямо тебе говорит? Ну-ну.

Несколько минут он слушал не перебивая, потом поблагодарил и попрощался.

– Спекулянт, – кратко передал он содержание своей беседы. – В основном живопись, во вторую очередь антиквариат. Пока по разным делам проходил свидетелем, прямо его не зацепили ничем. Хорошая прикрышка: художник, коллекционер. Ну, рисунками своими он сейчас и на бензин себе не заработает, хотя раньше, сказывают, работал много.

“Значит, все-таки было чего опасаться моему пухлому приятелю”, – подумал я. Да, в его положении – чем меньше контактов с нашим учреждением, тем лучше. А то ведь, не дай Бог, начнем ковырять, посыплется краска – не оберешься хлопот с реставрацией!

– Чем не мотив? – спросил Комаров. – Девчонка могла художника на чем-нибудь поприжать. Она ведь, как я понял, крупная была любительница всяких разоблачений.

Возвращаясь к себе, я размышлял над тем, что мотивов прикончить Ольгу Троепольскую набирается все больше. Еще чуть-чуть, и станет ясно, что у нее просто не было шансов выжить.

Когда я открыл дверь в нашу комнату, то застал там всю компанию. Северин курил у окна, пускал дым в форточку и даже не обернулся на мой приход. Балакин с бессмысленным выражением на лице окучивал карандашом цикуту. Гужонкин, как-то криво и неопределенно ухмыляясь, сидел в углу. У него был толковый вид приятеля фокусника, который знает, какую штуку нам сейчас отмочат, но не имеет права фыркать раньше времени. Все молчали.

Я шагнул на порог и врезался лбом в это молчание, как пассажир, забывший пристегнуться ремнем безопасности.

– Ну что еще случилось? – спросил я, мгновенно ощущая тоскливое томление под ложечкой. – Опять убили кого-нибудь?

– Вроде того, – пробормотал Гужонкин и принялся массировать себе затылок.

– Леня, просвети товарища, – Jio-прежнему не оборачиваясь, скучным голосом попросил Северин. – У меня что-то голова просто раскалывается.

– Значит, так, – начал Гужонкин. – Для начала, как только ты ушел, позвонил старик Макульский. Видишь ли, у этой девчонки в паху все вены исколоты...

У меня глаза полезли на лоб. Ольга Троепольская – наркоманка?!

– Ну и общая диагностическая картина соответствует, – продолжал он. – Почки, печень, желудок, кровеносная система. Явные следы долговременного употребления. Скорее всего перветин. Но не исключены и маковые производные, вплоть до морфия.

Я только и мог, что обалдело потрясти головой.

– Ну, тут уж, сам понимаешь, мы все вместе двинули к ней на квартиру. А там... Как я и предполагал, все дело оказалось в пальчиках...

– Покороче... – проскрипел Северин от окна.

– Короче некуда, – откликнулся Гужонкин. – В кухне, на посуде Троепольской, на столе, даже на банках с вареньем мы нашли одни и те же отпечатки. Того же “неустановленного лица”, что и в комнате.

Он замолк, как бы предлагая дальше додуматься мне самому. Но на меня нашел некий ступор: я чувствовал, что здесь что-то неладно, мучительно готов был вот-вот найти отгадку, но в последний момент мысль срывалась с гладкой поверхности и валилась на спину лапками кверху.

– Тогда мы поехали в редакцию, – продолжал Гужонкин, правильно оценив отсутствие у меня реакции, – и там на дверце маленького сейфа обнаружили несколько разнообразных отпечатков, но больше всего – каких? – спросил он тоном учителя, закрепляющего пройденный материал.

– Неустановленного лица, – автоматически ответил я, сам себе боясь признаться, что понимаю, куда он клонит.

– Правильно! – подтвердил Гужонкин. – После чего мы достали со шкафа графин, из которого Троепольская – только Троепольская! – поливала цветы у себя на подоконнике. На нем были – что? – Он вопросительно ткнул в меня пальцем.