Неунывающие россияне - [7]

Прозвание «беззаконница», данное ей коновалом, так и осталось за ней навсегда. Весь околодок звал её этим именем, но только за глаза, в глаза же звал Василисой Тимофеевной и, по коновалу, оказывал даже некоторыя почести. Одному только дивились все: как такая красивая, молодая баба связалась с таким плюгавым и ледащим мужиченком, как коновал.

– Ведь ни красы, ни радости в нем. Так – слюной перешибить. Просто мразь… говорили мужчины; женщины же решили, что он безприменно приворожил её каким-нибудь зельем.

Между тем как соседи переколачивали о Василисе и её сожителе, Василиса жила надеждами, что коновал изменится в обращении с ней к лучшему. К лучшему, однако, он не изменялся, а делался всё хуже и хуже. Она уже начинала каяться.

«Вот не было печали! Всё жила и горя не знала, так попутал бес связаться с человеком» – думала она часто, но бросить коновала всё еще не могла. Она любила его.

Коновал между тем делался всё драчливее и буйнее. Дело всегда происходило из-за денег и очень редко из ревности. Как только он напивался пьян, сейчас начинал подозревать её в утайке заработанных ею пятаков и гривенников и вымогал их побоями. Сначала побои эти производились валеным сапогом, потом кулаками и наконец в дело была пущена даже лошадиная челюсть. Синяки уже не сходили с тела Василисы, так как коновал, по причине увеличивающейся практики и неизбежного с ней угощения, очень часто напивался пьян, а, следовательно, и бил её. Она уже не плакала больше втихомолку, а всякий раз после первого удара бежала на двор и ревела там среди собравшихся на её плач соседок.

– Батюшки, убил! Совсем убил! Утюгом горячим пустил! – кричала она обыкновенно.

– Дура! Да что ты с ним на муку себе маешься! Уйди! Ведь не перевенчаны… – говорили женщины.

– Уйду, безприменно сегодня – же уйду от него кровопийцы! Голубушки, ведь все думала, что остепенится да обзаконит!

– Да, обзаконит он тебя как нибудь пудовой гирей в темя… – вставлял свою речь какой нибудь мастеровой.

– Ну, и обзаконит, а все бить будет, разсуждали женщины. – Тогда уж не убежишь – по этапу приведут.

– Да ведь то муж, голубушки, – шамкала, пригорюнясь, какая-то старуха.

– Чтож, баушка, мужнин-то кулак слаще, что ли? – отчеканивал мастеровой. – Что муж семь шкур спустит, что другой кто – сласть-то одна.

– Уйду, уйду! – вопила Василиса и точно уходила к кому нибудь из соседок, но только для того, чтоб переждать гнев своего сожителя и, спустя час, снова уже сидела в его комнате.

На коновала, впрочем, нападали и ласковые минуты. Минуты эти были, обыкновенно, на другой день после пьянства и учиненных им побоев, и заключались в том, что он приносил яблоко или пряник, взятые им в дань с какого-нибудь торговца в силу своей лекарской мудрости и всемогущества, и, подавая их Василисе, говорил:

– На вот гостинчика. Поешь.

– Не надо мне вашего гостинчика. Лучше-бы вы поменьше надо мной командывали.

– На-же, дура! Ешь, коли дают.

Василиса брала и ела, улыбаясь сквозь слезы.

Коновал ходил очень часто в трактир. Трактир был для него то-же, что для купца биржа. Отсюда его приглашали, обыкновенно, на практику. Здесь он узнавал о недугах лиц своего околодка. Однажды он пришел в трактир и заметил сидящего за чаем кучера купца Толстопятова. У Толстопятова были хорошия лошади, но коновала ни разу не призывали их лечить. Он уже давно точил на них зубы, потому что от богатого купца можно-бы было поживиться хорошо. Кучер был навеселе. Коновал подсел к нему. Слово за слово – разговорились. Оказалось, что кучер был недоволен хозяином, так как получал всего семь рублей в месяц жалованья и жил только потому, «что у купцов хлебно и езды мало».

– Да, жаден у вас хозяин. Вот и я копейки от него не видал, – сказал коновал. – Купца Толоконникова вон лечил от запою, подмешивал ему в вино мыло и лошадиную пену и хорошо поживился, а от вашего – синя пороха не видал. Что-ж, на овсе что-ли выгадываешь? – спросил он.

– Какое выгадываешь! Везде сам входит. Как слободен, так из конюшни не выживешь.

– А хочешь, я тебя научу нажить копейку?

– Зачем не хотеть? Научи.

Коновал наклонился к кучеру.

– Запусти жеребу-то шип под копыто. Пусть его маленько похромает, – сказал он, сдерживая голос. – А потом на меня и укажешь. Я вылечу, а деньги, что удастся содрать, пополам… Что-ж, в самом деле, он словно собака на сене. Нужно и от него пощетиться. Ходит, что ли?

– Это что! Это можно! – согласился кучер.

Результатом соглашения была потребованная с обеих сторон водка, вследствие чего коновал напился пьян и, придя домой, сильно избил свою беззаконницу и завалился спать.

Поутру, проспавшись, он отправился опохмеляться, а также узнать, запустил ли кучер жеребцу шип. Василиса осталась одна. Поглядев на себя в осколок зеркала, она увидала, что весь левый глаз был у неё в синяке. Поплакав ещё раз и решив бросить коновала, ежели побои повторятся, она принялась за работу и села у окна шить. Шила она не долго и вдруг услыхала, что кто-то спрашивает в кухне Данилу Кузьмича.

– Дома нет! По лекарскому делу ушел, а может в трактире торчит, – отвечала хозяйка.

– А сожительница их дома? – допытывался голос.