Неумерший - [111]

Я пересёк туронские земли, как во сне. Это было королевство моего отца и отцов его отца, где я провёл первые годы своей жизни. Если бы не варварское вмешательство дяди, эти земли по праву отошли бы мне. Но почему-то я их не узнавал. Несмотря на позднюю осень, ласковое солнце наполняло теплом всё вокруг. Лигер, хоть и нёс в себе бурные воды, здесь затихал и спокойно разветвлялся среди лесистых островков, приукрашавших его течение. А вокруг высокими рощами, лугами да скромными полями расстилалась равнина. Нигде больше природа не дышала таким умиротворением, как в этом краю: размеренная жизнь крестьянских подворий, золотящееся жнивьё и желтеющие опушки лесов – всё здесь навевало дремотное очарование. Этот безмолвный покой разнился как с ужасом родовой войны, так и с моими последними воспоминаниями об Амбатии: с запахом пожаров и бедствий, с лицами вражеских воинов, входивших в дом отца… Как на этих берегах, среди тихой сельской жизни, можно было учинить расправу над всей знатью нашего королевства? Как бедствие, сломавшее мне детство, могло обрушиться среди столь благодатной и мирной тишины? Я чувствовал себя чужим в своей отчизне: она была безразлична к падению своих королей, и оттого я испытывал по отнешению к ней нечто большее, чем грусть – это было разочарование. В сущности, многое во мне самом я начинал видеть все яснее. Один из запретов, который я вынес с острова Старух, обретал полный смысл в этой неурядице между мной и моим потерянным королевством…

Быть может, память вернулась бы ко мне, если бы мы проезжали у подножия утёса Амбатии. Водные боги решили иначе: перед тем как соединиться далеко в низовье, Карос и Лигер текли порознь долгими вёрстами по двум соседствующим долинам. Поскольку нам надо было следовать течению Кароса, мы покинули Лигер задолго до того, как нашему взору открылись городские стены Амбатии. Стало быть, я избежал дремлющей угрозы туронского королевства лишь для того, чтобы приблизиться к испытаниям, ожидавших меня на битурижских землях.

Это долгое путешествие было омрачено не только опасностью, поджидавшей в дороге, но и застарелой ненавистью. Даже в нашей маленькой братии возникло недопонимание. Из набожности и, возможно, из страха я не рассказал товарищам о том, что случилось в святилище галлицен. Две ночи спустя после того, как я впервые отважился ступить на остров, я возвратился к ним с оружием и мешком в руках. Они приветствовали меня радостными возгласами, на которые я ответил довольно холодно. Всё, что я соизволил сказать, – что запрет, тяготевший надо мной, был снят. Они еще не догадывались об истинной причине моего дурного расположения духа. Сумариос извинился за то, что не прояснил мне, кто такая Саксена.

Лишь только корабль Науо доставил нас на берег, я добыл мёда, эля и немного соли. Увы, мне не удалось найти можжевелового масла у озисмских рыбаков. Пришлось обойтись без него, чтобы исполнить обряд, в котором я был ещё не искусен. Я совершил его тайно в первую нашу ночь на суше. К сожалению, из-за ожидания судна на островке, время было упущено, и готовить мазь было уже поздновато. Мы ещё скакали по земле венетов, когда бард и воин почувствовали запах, исходивший от моей сумки. Альбиосу были чужды подобные ритуалы, и его это тревожило. Для Сумариоса это было привычным. К слову, с тех пор он обращался со мной на равных. Однако он тоже пытался скрыть своё волнение, что вовсе не было на него похоже.

За те несколько дней, что мы скакали по долине Кароса, природа начала меняться, и особенно это стало заметно на берегах Авары. В большинстве кельтских королевств рельеф местности выстраивается в непреложном порядке. Реки, текущие по долинам, разливаясь в половодье, порождали пруды и старицы. И только у подножий, между заливными лугами и нижними склонами, были распаханы поля. Над ними косогор служил пастбищем для скота. Ещё выше вершины склонов были покрыты лесом. Однако по мере приближения к сердцу битурижских земель этот стройный порядок исчезал. Авара текла по равнине, и поля, и луга, таким образом, простирались раздольно. Лес отступал, оставляя за собой рассеянную вереницу мелколесья, кустарников и перелесков. На пастбищах, расположенных в низинах, блуждали большие стада, превращая проторенные дороги в трясину. Рассыпавшись по округе, возвышались соломенные крыши лачуг, надёжно обнесённые изгородью.

В тёплое время года деревня благоухала изобилием и наполняла воздух ароматом лугов, полей и ферм. Однако непривычное для глаза отсутствие лесов в меланхолии осени вызывало лёгкую грусть. Взгляд, который более не тешился пышными нивами, теперь был прикован к земляным насыпям, вспарывающим низкие холмы. Многочисленные железные рудники на правом берегу извергали к основанию пригорка обломки породы и шлаковые отвалы. На пороге зимы на этот открытый участок, местами изрезанный проторенными тропами, наседало небо, по которому ползли тяжёлые мрачные тучи. Порывистый ветер прожорливо носился по просторам.

Вид унылых окрестностей как нельзя лучше соответствовал моему угрюмому расположению духа. В молчании, убаюкиваемый цокотом копыт, я снова и снова вспоминал обиды, и сердце сжимало щемящее чувство одиночества. Пророчество галлицен открыло мне глаза. Сумариос и Альбиос отчасти догадывались о том, что произошло на острове, и считали себя причиной моего недовольства. Они были правы: особенно я обижался на барда, ведь он обращался к оракулу перед войной с амбронами, а значит, с самого начала знал судьбу, которая мне была уготована. Я злился и на других людей. Я затаил обиду на брата за то, что он бросил меня. Сумариос, конечно, объяснил мне, что приказ поступил от Комаргоса, и я уже выздоравливал, когда Сеговез отбыл с героями Верховного короля, тем не менее во мне не убывало холодного гнева к моему младшему брату. Из-за него меня чуть не убили, а он бросил меня при первом же случае! Благо хоть повелитель Нериомагоса не переставал приглядывать за мной! Брат должен был быть рядом со мной, когда я брёл по острову Старух. Он смог бы разделить со мной бремя, которое я нес, и которое никогда не перестанет тяготеть над моим существованием, если, конечно, дядя оставит меня в живых. А мать! Как она могла так со мной поступить? Не раз же, однако, я замечал, как сильно Сумариос сожалел о прорехах в нашем образовании. Я наивно полагал, что речь шла лишь о пренебрежении изучения правил поведения. Как мог я осознать весь размах того, о чём умалчивала мать? Из-за горького злопамятства она всецело отреклась от своего битурижского прошлого. Она вырастила нас в культе отца и в неведении нашей родословной по материнской линии. К сожалению, отречься – не значит отсечь. Я узнал уже слишком поздно то, что мне должно было быть известно с самого раннего детства.