Неуловимая - [28]

С самой первой минуты я заметил, что моя возлюбленная жила, заблудившись в глухом отвращении к себе, в страхе перед другими людьми и перед жизнью, в отчаянии от существования, отмеченного решениями, не имеющими цели, и действиями, не имеющими смысла. Я почувствовал это с первого взгляда, который она бросила на меня — так начальный аккорд симфонии уже возвещает о тональности всего опуса в целом. То, что кого-нибудь другого могло бы заставить отстраниться от моей возлюбленной, или проявить некоторую осторожность, или же просто бессовестно воспользоваться ее слабостью, из-за которой у нее было бы легко украсть ночь удовольствия, меня, напротив, очаровало, вызвало у меня лихорадочное, ненасытное любопытство, оказавшееся любовью. Это любопытство рождалось из того, что я уже знал, но не желал преждевременно до конца понимать, дабы иметь возможность разгадывать тайну постепенно, шаг за шагом занимаясь мучительной дешифровкой.

Эта дешифровка ускорилась сразу же после того, как я увидел госпожу Жаннере: мне показалось, что за словами двух женщин я различал признаки глубокой и неприятной для меня близости, какого-то скрытого, но оттого еще более тесного сообщничества — так улавливаются обертоны, звучащие где-то за основной нотой.

А между тем я почувствовал, что при всей своей внешней скромности и любезности госпожа Жаннере отнюдь не была так уж дружески расположена. Эта ее постоянная улыбка, эта мягкость в голосе, а особенно забавное дрожание ее подбородка, свидетельствовавшее о том, что она с трудом сдерживает внутреннее напряжение, показались мне, не знаю уж почему, признаками недоброжелательства.

Но визит этой дамы явился также и неожиданной удачей для ревнивого любовника, каковым я стал: в течение недели моя возлюбленная должна была пребывать в компании этой женщины, ее бывшей учительницы, не имевшей в жизни иной страсти, кроме своих маленьких учениц, и съедавшей обычно на ужин несколько тартинок, запиваемых кофе с молоком. Если даже где-то в глубине ее души и таилась злоба, тем не менее госпожа Жаннере обнаруживала все признаки серьезности и самой строгой добродетели: я оставлял свою возлюбленную на ее попечение подобно тому, как доверяют медсестре выздоравливающего больного, когда нужно, чтобы тот сделал несколько шагов в саду, и меня мало заботило то, была ли эта «медсестра» столь уж «прекраснодушна», была ли она такой, какой ей хотелось казаться окружающим, или же она была просто злобной, ожесточившейся от одиночества старухой.

В первый вечер я решил не присоединяться к ним, уверенный в том, что им нужно столько сказать друг другу и что поэтому они предпочтут скорее остаться вдвоем. Они вернулись часов в двенадцать. Я не видел даму, которая тотчас исчезла в своей комнате. Я обнаружил, что моя возлюбленная совершенно ошеломлена увиденным, настолько ошеломлена, словно она только что вернулась из кругосветного путешествия. Как мне показалось, к ее радости примешивалось чисто детское убеждение в том, что те чудеса, которые она только что открыла для себя в Лувре, на самом деле существовали как бы в книжке с картинками, которую госпожа Жаннере позволила ей полистать: в единственном во всем мире издании, которое пожилая учительница однажды каким-то чудом нашла и сохранила у себя. Мое ощущение неприятным образом подтвердилось, когда, внезапно сменив тон и перейдя от восторга к нескрываемому раздражению, моя подруга стала упрекать меня в том, что я никогда не водил ее ни в Лувр, ни в какой-либо другой музей. Мне что, до такой степени наскучило ее присутствие или же я просто считал ее неспособной оценить произведения искусства?

Я сослался на то, что она никогда не выражала желания их видеть.

— Значит, тебя нужно обо всем просить? — воскликнула она.

— Мы пойдем и осмотрим все экспозиции, которые ты захочешь, — заверил я ее.

— Очевидно, это слишком возвышенное развлечение для глупой и некультурной молодой женщины…

— Я никогда так о тебе не думал.

— Еще как думал! Ты даже высказывал эти мысли вслух! В каждом твоем слове проявляется высокомерие…

Высокомерие? Это слово не входило в словарь моей подруги, и было нетрудно догадаться, в каком словаре она его обнаружила. Эта книга не стояла на полке моей библиотеки. Но я знал, что обнаружу ее на следующее утро на кухне, если мне удастся встать достаточно рано.

Уже полностью одетая, она ела свою тартинку стоя, зажав в ладони левой руки чашку кофе и наблюдая за кастрюлей, в которой плавился кусок масла. Когда я вошел в кухню, дама вздрогнула, и у нее был такой же смущенный вид, какой она, в свое время, наверное, любила подмечать у своих учеников, заставая их на месте преступления. «Я готовлю для вас эльзасский пирог», — извинилась она, добавив, что это является лишь первым свидетельством ее признательности. Она пожелала также приготовить мне кофе. Мне было интересно поговорить с ней, и я завязал беседу о ее вчерашней прогулке: я спрашивал себя, на каком витке нашего разговора я услышу слово, которое меня интересовало. Вскоре я получил удовлетворение: выразив мне свое восхищение полотнами Рембрандта, Тициана и прочих Эль-Греко, она поделилась со мной той большой радостью, с какой она могла вновь наблюдать за «прекрасной восприимчивостью» моей подруги. Поскольку она вопрошающе смотрела на меня, я поспешил с этим согласиться.