Неугомонные бездельники - [42]

Анечкина сараюшка, величиной с нашу дезкамеру, вминалась в огород. Неспешно и важно я открыл ту самую калитку, в которую недавно врывался с воровским испугом и стремительностью, и даже хозяйски огляделся, хотя оглядывать было нечего — огород так и пустовал, лишь на двух грядках кое-где торчала переросшая редиска. С тыла, где было пониже, я взобрался на сарайку, засвистел и замахал руками, созывая братву на подмогу. Жестяной кузов тележки оказался легким, и я один пододвинул ее к переднему краю. Там Славка с Борькой сперва поддержали ее досками, а потом приняли на руки. Девчонки тут же выкатили колеса, и через пять минут тележка была на ходу.

Погрузив в нее лопаты и две метлы, мы с громом и криком покатили в наш край. Славка тут все с мохом повыскреб. В его куче было не столько мусора, сколько земли. Ах-ах — отзывался жестяной кузов! У крыльца тети Шуры-парикмахерши темнело длинное влажное пятно — ночами она всегда выплескивала остирки, иногда пенные лужи стояли до утра.

— Клумбу поливайте своей мыльной водой, а не двор! — крикнул я в открытое окно, когда мы провозили мимо тележку, но мне никто не ответил.

— На работе, — сказал Славка, впряженный в оглобли.

— Борька, жми к Лазорскому, — сказал я. — Спроси, куда мусор сваливать.

— А почему я? — недовольно дернулся Борька.

— Потому что приказ.

— А-а, забыл.

— То-то. Не только приказывать забывают, но и подчиняться. Жми. А то, скажи, у крыльца высыпем.

Потянулись из магазинов хозяйки с сумками и сетками. Они недоуменно останавливались, смотрели под ноги, озирались, словно не туда попали, и потом еще недоуменнее косились на нас. Бабка Перминова видела, как мы подметали, но когда стали собирать всю нечисть, подошла и заглянула в тележку, точно картофельные очистки, шлак и стекла могли превратиться в золото.

Борька прибежал и сказал, что управдома нету, но жена его велела выгрузить мусор у последних, двухстворчатых, ворот, через которые к нам въезжали машины. Мы так и сделали. Ворох получился здоровый! С минуту мы постояли возле него в молчании, как будто кого похоронили.

Но вот Борька подпрыгнул и переломился перед девчонками в вежливом поклоне, показывая на тележку и говоря:

— Дамы, прошу в карету!

Мирка с Люськой, смеясь, залезли в кузов и присели, держась за борта. Томка отказалась.

— Зря, Томуся!.. Славк, в оглобли, ты у нас главная лошадь! Комиссар, впрягайся! Генк, а ты — жеребенок, скачи сбоку. Ну, союзнички, поехали!

И мы с ветерком и свистом промчали наших дам по всему ставшему вроде шире и солнечней двору, точно для того мы его и чистили, чтобы день и ночь теперь катать по нему девчонок.

Томка осталась позади.

Все это время она была с нами, но я на нее — ноль внимания и лишь иногда с раздражением замечал, что вот она боится запачкаться, вот кинула мусор мимо кузова, вот не толкает тележку, а только держится за нее. И когда, вернув Анечке ключ, мы стали расходиться по домам до вечера, я убежал вперед Томки, сразу проскочил в спальню, достал из радиоприемника яблоко и съел его.

СИЛЬНЕЕ ЗАБОРА

Приехала, наконец, Нинка Куликова.

Мы тут же затянули ее на крышу, рассказали о «Союзе Чести» и вручили билет. Нинка хотела ответить что-то, набрала воздуха, но вдруг у нее блеснули слезы, и она ткнулась в плечо сидевшего рядом Славки. Славка побледнел, а мы опешили. Но Нинка тут же вскинула голову и, вытирая глаза, твердо проговорила, что надо, надо немедленно ставить концерт, что с такой силой не концерт выйдет, а фейерверк и что почему мы сами не дошли до этой мысли.

И весь «Союз» занялся подготовкой.

Я решил, по давнему совету Томки, пройтись по сцене на руках и теперь до тошноты тренировался дома. Даже сейчас, после обеда, я встал на руки и, чувствуя, что вот-вот лопну, дошел до дезкамеры. Там отдышался, достал шахматы, с радостью — давно не играл — раскинул доску на своей кровати и открыл Шумовский задачник. Длинные и многофигурные задачи я не любил — это значило, наверно, что не быть мне шахматистом, но что бы это ни значило — не любил и все. Я выбрал «Узника», такую же трехходовку, как и решенный «Меч Дамоклеса». Фигур тут было многовато, но стояли они интересно белые — двумя клетками, а черные король с ферзем сидели в этих клетках, как в тюрьмах. И опять стихи. Черный король не то пел, не то кричал:

Отворите мне темницу,

Дайте мне сиянье дня,

Черноглазую девицу,

Черногривого коня,

а белый конь перебивал его, намекая на ход решения:

Ни коня вам, ни девицы;

Право, нужны нам самим…

А сиянье дня — извольте,

Мы при нем вам мат дадим!

Только я задумался — явился Борька, сроду не даст подумать. Прямо из кухни он кинул мне большущий огурец. Не поймай я его, он убил бы котенка, который лежал возле доски, полузасыпанный фигурами. Борька подошел, взял котенка за шиворот, приподнял и спросил:

— Фамилия?

— Осторожней. Я из него артиста делаю, а ты цапаешь, как живодер. Он еще без фамилии.

— Хочешь — назову?

— Давай.

— Вуф!.. Это когда отец приходит с работы очень усталый, он садится за стол и говорит: вуф!.. Самое имя для артиста. У них всегда не имена, а фигли-мигли. Представляешь — объявляют: «Выступают Вов и Вуф!» Аплодисменты, конечно.