Неугомонные бездельники - [14]

— Ну вот, тут нас нескоро найдут, — уверил я, зябко ежась от радости, что остался, наконец, один на один с Томкой. — А если не вылезем, то вообще… Удобно, Том?

— Ага, — ответила она, еле переводя дыхание.

— Попробуй найди тут нас — Я кашлянул, прочищая горло. — Забились в самые дебри Уссурийского края… Том, так это, слушай, мы не нарочно отказались от концерта. Честное слово! Зря Мирка кричит… Просто так получилось. Не знаю, что вам там плел Борька, но…

— А я и не слушала, — перебила Томка. — Все прямо помешались на концерте!.. Концерт да концерт, подумаешь!.. Да еще Анечкин огород!

— А что, мы и там не виноваты! Я уже Мирке говорил.

— Опять Мирка!.. Ну, и нечего было со мной прятаться, раз ты без Мирки не можешь! — обиженно выпалила Томка и опустила голову.

Кое-как проглотив какой-то мерзлый ком в горле, я сказал:

— И вовсе могу без нее.

Томка глянула исподлобья, выше подняла лицо, улыбнулась и проговорила:

— А я знаю, почему ты бросил играть в садовника… Потому что я не играла. Да ведь?

— Да, — тихо признался я. — Я хотел сразу бросить, да Мирка опять, тьфу ты, черт, навязалась на язык!.. Ну, опять завопили бы, что мы ничего не хотим: ни концертов, ни садовников!.. Вот… Да, Том, а почему тебя в программе нет?

Она сперва будто не поняла вопроса, потом коротко бросила:

— Да так.

— Хитрый номер, да?

— Нет. — Она дернула плечами, водя пальцем по земле, потом отряхнула руку и подобрала под себя ноги. — Я просто не выступаю, вот и все.

— Как? — удивился я.

Она покосилась на меня и ответила:

— Не выступаю… Я ничего не умею.

— Ну да-а, — лукаво протянул я. — Каждый человек что-нибудь да умеет… Нет такого, кто бы ничего не умел.

— Есть. Я.

— Чудачка. — Я не очень весело, но рассмеялся. — Что-то же ты умеешь, только надо подумать.

— А я и думать не умею, — сказала она, и мне стало так стыдно, как будто я обозвал ее дурой, но Томка и не поняла, и не заметила этого стыда и бодро заявила: — Я уезжаю… На Черное море… В Крым… С родителями… Недели на три… Ты будешь скучать без меня? — спросила она и чиркнула меня пальцем по колену.

Не задумываясь, я сказал:

— Буду.

Она рассмеялась, пряча лицо в ладонях, потом смолкла, наклонилась ко мне и, коснувшись губами уха, прошептала:

— Вов, я знаю про тебя секрет!

Меня прошиб холодный пот.

— Какой секрет?

— Не скажу пока.

— Почему?

— Потому что — это секрет.

— А когда скажешь?

— Не знаю… Я больше ничего не знаю, — протянула она, закрыв глаза и покачивая головой, потом вдруг быстро, по-птичьи, клюнула меня губами в щеку, задохнулась на миг и, выскользнув из-под куста, убежала.

Какое-то время, зажав рукой поцелуй, как пойманную бабочку, я сидел обалдело-недвижно, потом отнял руку и глянул на ладонь, точно ища на ней что-то, и вдруг вскочил, задирая ветки акации, и, подхваченный ураганом счастья, бросился за Томкой.

Генка зачикал меня последним, водить, значит. Я уткнулся лбом в согнутый локоть и с радостью закрыл глаза. Мне нужны были темнота и одиночество. Я даже забыл, что надо считать до десяти, а сразу как провалился и опомнился тогда, когда рядом кто-то запыхтел.

Это был Славка, загнанный и потный.

— Ты чего не прячешься, Флокс? — спросил я.

— Как не прячусь?.. Я уже крюк дал и прибежал чикаться.

— Да?.. Хм. Ну, тогда чикайся, а остальных я!..

Как я водил в этот раз! Как артист! Как фокусник! Я шмыгал по двору охотничьей собакой, я улавливал слабейшие шорохи и малейшие движения подкрадывающихся. Я застукал всех, даже Томку — по инерции. Мы играли еще и еще, но больше я с ней не уединялся, почему-то не хотелось, мне хватало ее случайного взгляда.

Вскоре появилась тетя Тося Головачева, вежливо напомнила нам о времени и об утреннем собрании. Генка, пятясь, раскланялся с нами, как будто сцену покидал. Тут же попрощались Люська с Борькой — они жили рядом в другом конце двора. Ушла и Нинка, и наша троица двинулась восвояси. Мирка осталась одна-одинешенька, тоскливо поглядывая в нашу сторону и уже думая, может быть, о завтрашней маяте. Это ужасно — когда друзья еще вместе, а ты уже один.

— Славк, махни ей, — шепнул я.

— Зачем?

— Зачем, балда!.. Что тебе, тяжело? Как на крыльце, так провлюблялся с Настурцией весь вечер, а как взбодрить человека на прощание — так нет, флоксина-мопсина!

И я сам помахал, но Мирка показала мне кулак.

— Намахал! — буркнул Славка.

— Это она любя.

Славка вздохнул и рукавом прошелся по лбу. От бедняги пыхало жаром, как от нашего самовара. Беготня давалась ему нелегко. Свою полноту он старался скрыть тем, что носил узкие штаны, до того узкие, что, будь они чуточку пошире, они все равно оставались бы узкими. В карман даже рука не лезла.

— Вовк, ты никому не рассказывал про это, про мою писанину левой рукой?

— Нет.

— Забыл?

— Не забыл. Тебя бы дразнить начали.

— Верно… Я, пожалуй, брошу ее, эту левую руку.

— Конечно брось. Это ты, Славк, так, сдуру.

Небо уже погасло. Из тополей, которые тучами громоздились за домами, сочился во двор густой сумрак. В окнах вспыхивал свет, на крылечках отдыхали люди. Кое-кому мы желали спокойной ночи, кое-кто ворчал нам в спину.

Томка шла впереди шагов на пятнадцать.

— Смотри, оглянулась, — прошептал Славка. — На тебя.