Неугомонная - [112]

Ее лицо стало смиренным.

— Вот почему я была уверена — абсолютно, без всяких вопросов, — что он должен был убить себя той ночью. Лучше умереть под шум аплодисментов, всеми обожаемым и уважаемым. Если бы существовали небеса, то он и там бы сидел и смеялся, глядя вниз на поминальную службу в честь него — со всеми этими политиками и знаменитостями, пришедшими, чтобы помолиться за упокой его души. Дорогой старина Лукас, отличный парень, соль земли, настоящий английский джентльмен. Ты сказала, что я победила — Ромер победил тоже.

— До той поры, пока Родриго не опубликует свою книгу. Она произведет фурор.

— Мы поговорим об этом как-нибудь на днях, — сказала она строго. — Правду сказать, я не очень довольна всем этим.

Мы нашли Йохена; он протянул бабушке свой рисунок — с изображением отеля, который, по его словам, был лучше «Ритца» — и мы сложили все вещи в машину.

— Ах да, — спохватилась я, — вот что я хотела еще спросить, о чем я все время думаю. Это покажется глупым, но — какой он был, мой дядя Коля?

Мама выпрямилась.

— Дядя Коля, — повторила она, как будто проверяя на вкус непривычное словосочетание. Она прищурила глаза, сдерживая слезы. — Он был замечательным, — сказала мама с наигранной веселостью в голосе, — тебе бы он понравился.

Я подумала, может, я зря напомнила ей о брате, но мне на самом деле хотелось это знать. Я загнала Йохена в машину и уселась в нее сама.

Опустив окно, я попыталась напоследок еще раз успокоить маму:

— Все хорошо, Сэл. Все позади, все кончено. Тебе больше не надо беспокоиться.

Она послала нам воздушный поцелуй и пошла в дом.

Едва только мы выехали за ворота, как Йохен сказал:

— Кажется, я забыл свой свитер на кухне.

Я остановила машину и вышла. В дверях я бодро крикнула:

— Это опять я! — И прошла в кухню.

Свитер Йохена лежал на полу под стулом. Я нагнулась, подняла его, поняв, что мать, должно быть, снова вышла в сад.

Я посмотрела в окно, пытаясь отыскать маму взглядом, и в конце концов увидела ее, наполовину скрытую ракитником, у ворот изгороди, выходивших на луг. Она смотрела на лес в бинокль, медленно водя им из стороны в сторону. За лугом дубы-великаны все еще тяжело вздыхали, сопротивляясь ветру, а мать выискивала среди их стволов, в темноте подлеска, признаки кого-то, наблюдавшего за ней, ожидавшего застать врасплох Еву Делекторскую, потерявшую бдительность и осторожность. И тут я поняла, что она никогда не изменится. Моя мать всегда будет всматриваться в Ведьмин лес, как она делала это сейчас, и ждать, что однажды кто-то придет и заберет ее. Я стояла в кухне, наблюдая за тем, как она все еще искала свою Немезиду там, за лугом, и неожиданно подумала, что это и есть наша жизнь, в этом и заключается смертность человека, это и есть общий признак человечности. Однажды кто-то придет и заберет нас: и вовсе не нужно быть шпионом, чтобы чувствовать себя подобным образом. Мать все стояла и смотрела на деревья за лугом.

А деревья в темном лесу раскачивались на ветру, и солнечные пятна плавали по лугу, подгоняемые тенями облаков. Выцветшая трава волнами ходила на ветру, как живая, как мех или шерсть какого-то большого зверя: причесываемая ветром, теребимая ветром, всегда в движении — а мать все смотрела, все ждала.