Неугасимые зарницы - [6]

Зена помолчала, будто давая возможность Глухову что-нибудь спросить. Но он ни о чем не спросил. Пусть едет. Какое ему дело: куда и почему она уезжает? Он ничего не желает знать. И кто она: певичка кафе, тайный информатор, переводчица, просто потаскушка или все сразу — ему тоже безразлично. Пусть поскорее оставит его в покое.

— И вам, Виталий Михайлович, лучше уехать из города, — нарушила наконец молчание Зена. — На днях должна быть облава. Ваша фамилия есть в списках.

Глухова ошеломило это известие. Но он опять ни о чем не спросил. Подумал, что Зена просто пугает его. Она тоже больше не вспомнила об этом. Заговорила совсем о другом:

— У меня, дорогой маэстро, просьба... Обещайте, что не откажете.

— Если это в моих силах, — отозвался наконец Виталий Михайлович.

— Нарисуйте мой портрет. Не нужно красками, хотя бы обыкновенным карандашом. И сохраните, не продавайте... А когда вернутся наши, когда возвратятся мои родители, отдайте этот портрет им...

— А будет ли для них это утешением?

— Наверное, нет.

— Так, может, не надо?

— Надо.

— А если они спросят о вас, что я должен говорить?

— Расскажите все, что знаете, что думаете обо мне.

— Хорошо, — Виталий Михайлович провел Зену в свой рабочий кабинет. Он всматривался в ее немного утомленное, совсем не дерзкое, как днем, лицо — привыкал к натуре и думал: «Кто она, эта Зена Мудрык?.. Что ей до того, буду ли я схвачен во время облавы или нет? Кого она хочет спасти: меня или себя?..»

Он перестал рисовать, подошел к окну. Перед ним мок под дождем молчаливый город — какой-то затаенный, как солдат в засаде.

«А я рисую эту предательницу. Ничего. Рисуй! Пусть будет для памяти. Может быть, когда-нибудь напишу картину об этих днях и назову ее «Предательство». Оно будет иметь лицо Зены, глаза Зены, усмешку Зены...»

Он вернулся к мольберту. Зена сидела в кресле, не изменив позы. Только закрыла глаза, словно впала в тяжелое забытье. Что-то неразгаданное, трагическое, жертвенное отпечаталось на ее лице. Такое выражение он как-то видел на лице повешенного. Но потом, сколько ни старался воссоздать его на бумаге, ни разу не удавалось.

Не тревожа Зену, Глухов стал торопливо набрасывать на холсте контуры ее отчужденного лица, нитку мониста, похожую на провод в красной изоляции...

Почему-то подумал о Зене как уже о мертвой. И сразу для него не стало той Зены, которую можно было ненавидеть. Мысленно он избавился от той Зены и творил совсем иную, незнакомую. Могла же она быть иною?!

Виталию Михайловичу вспомнились дни, когда в город ворвались фашисты. Люди не выходили на улицы, сидели дома. Но не всем подрезала крылья неволя. И Зена, его придуманная Зена, наверное, тоже не покорилась. Она не могла усидеть дома: бегала по городу, стучала в глухие двери своих друзей, будила испуганную совесть, стремилась что-то делать, бороться. Но...

— Зена! — вскрикнул Глухов, переполненный бредовыми мыслями.

Девушка испуганно открыла глаза и, придя в себя, сказала:

— Спасибо, дорогой маэстро!

— За что?

— Вы меня снова назвали по-прежнему.

Виталий Михайлович еще долго не отходил от мольберта.

В тот день он видел Зену в последний раз. Больше им не пришлось встретиться. И лишь через несколько лет Виталий Михайлович узнает, что Зиновия Мудрык была подпольщицей.

Он подарит историческому музею города свои картины — свою память о печальном лихолетье: портреты Зены и целомудренной Мавки.

Но это произойдет потом — через годы...

А тогда Виталий Михайлович даже не проводил Зену до двери. Если бы он знал...

Если бы люди могли все знать, все предвидеть наперед — на земле было бы меньше горя...

Председатель

Было воскресенье. Последнее воскресенье апреля.

Два дня назад колхоз отчитался в районе о завершении всех полевых работ, а вчера вечером председатель Богдан Яковлевич Шкрамада обратился по «домашней» радиосети к своим односельчанам с «мирным, — как он сказал, — разговором».

— Вот мы и отсеялись. Потрудились честно. Пожелаем же нашим посевам обильных дождей и щедрых всходов. А вам, дорогие колхозники, я желаю хорошего отдыха. Правда, ненадолго...

Говорил Шкрамада неторопливо, вдумчиво, словно шел по вспаханной ниве и сеял вручную. И колхозники, слушая его речь, прощали ему, хваткому в работе, все, чего натерпелись за время посевной.

Действительно, до вчерашнего дня Богдан Яковлевич «воевал», не щадил ни людей, ни машин, ни себя. И колхозники терпели. Все понимали: так нужно, весна выдалась сухая, с ветрами. Сеяли не только днем, ночью тоже от захода и до восхода солнца громыхали на полях машины.

Сегодня у колхозников передышка и от работы, и от председателя: выходной день. И хлеборобская утеха — дождь!

Богдан Яковлевич тоже домовничал. Однако не стал отлеживаться, подхватился до света. Его выманил из хаты шум дождя.

Шкрамада стоял посреди двора, подставлял под благодатные струи простоволосую голову и колдовал, как малыш: «Дождик, дождик, припусти, припусти да на наши капусты, капусты...»

Оно вроде и совестно выпрашивать милости у природы, только в хлеборобском деле, наверное, еще долго не избавятся от страха перед ее буйством.