Неугасимая лампада - [64]

– Он мне о неизбежности революционного террора толкует, а у самого глаза вот так, вот так крутятся, – рассказывал об этой встрече Василий Иванович, и не осуждение, не гадливость, а тот же огромный интерес к “неправильности” звучал в его словах. Словно в темный, глубокий колодезь заглянул и дно его увидел.

Он на самом деле достал тогда до дна этого колодца: казнь была отменена.

Казалось бы, спокойному бытию Василия Ивановича, непричастного ни к каким формам контрреволюции, лояльно выполнявшего свою работу правозаступника в рамках революционной законности, ничего не угрожало, но никогда не покидавший его бесенок юмора ввел лояльного советского адвоката во грех перед, советской властью. Он подтолкнул его руку написать в час досуга сатирическую поэму на тогдашнюю советскую действительность, даже не злобную, а только меткую, остроумную и забористую, написанную прекрасным русским языком, которым Василий Иванович владел безупречно. Списки ее пошли по рукам и, конечно, попали на Лубянку. Остальное понятно без слов.

Популярность Василия Ивановича среди уголовников создалась еще во время его сидения в Бутырках. В общей камере его, как правозаступника, конечно, завалили просьбами писать всякого рода заявления, на которые так падка шпана. От части таких просьб Василий Иванович отказывался, как от явно безнадежных, что умел просто и убедительно разъяснить своим “клиентам”.

– Ну, что ж из того, что ты “без дела” задержан? А “на рояли” сколько раз играл?12 Приводов сколько? Судился сколько раз?

– Приводов четырнадцать, а судился четыре раза, – смущенно признавался шпаненок.

– Ну вот. Как же ты не рецедивист? Всё это там зафиксировано. Чего же зря писать?

Но несколько написанных им заявлений имели успех и упрочили за ним славу.

С этой славой заступника, которого и “сам Катанян слушает”, Василий Иванович прибыл в Преображенский собор и попал в “первичную обработку”. Heсомненно, что ему, физически слабому, даже хилому и малорослому, она была очень трудна, а еще труднее сама жизнь в беспрерывной сутолоке, гаме, вони сбитой в провшивевший войлок толпе людей, потерявших право носить имя человека.

Вот тут-то и определилось то назначение, которое суждено было выполнить арбатскому интеллигенту Василию Ивановичу, каторжнику Соловецких лагерей особого назначения, труднику обители Зосимы и Савватия, святителей русских, просветителей Полуночной дебри.

Однажды два уголовника подрались из-за какой-то спорной вещи. Их растащили, но один, намного сильнейший другого, отъявленный буян и драчун, вырвался из рук державших его и, схватив тяжелую скамью, ринулся на своего врага. Защитники его врага метнулись в стороны. Получить удар скамьей ни у кого не было охоты, и быть бы бедняге в братской могиле, если бы перед буяном неожиданно не оказалась тщедушная цыплячья фигура Василия Ивановича.

– Что ты? Что ты? Ведь так ты его и убить можешь! Надо толком, толком всё разобрать!..

Эти слова были сказаны без тени патетики, так же просто, как “держи чашку крепче, а то уронишь”. В этом и была сила их убедительности, тот безошибочный путь к человеческой совести, который находил Василий Иванович потому, что беспредельно верил в нее.

Буян отбросил скамью, и разбор дела “толком” состоялся тут же: Василий Иванович, соблюдая судебный порядок, допросил свидетелей, дал слово тяжущимся и поставил свое “резюме председателя” на решение всех присутствующих. Голосовали в буквальном смысле голосом и присудили спорную вещь слабейшему. Буян отдал ее беспрекословно.

Второй известный мне случай того же порядка, произошедший за время пребывания Василия Ивановича в Преображенском соборе, был много труднее и сложнее. Уголовный мир дореволюционного времени имел собственную этику и собственные, твердо выполнявшиеся в тюрьмах, законы. Теперь эта “законность” утратила в тюрьмах и концлагерях СССР свою силу, так как и сам уголовный мир своеобразно “разложился”, утратив свой кастовый характер. Кражи вросли в повседневность, в быт. Грань между вором и обывателем стерлась, и в силу этого само воровство перестало быть замкнутой профессией “отверженных”.

Но в те годы “блатной закон” был еще крепок. Одной из самых жестоких, самых звериных его статей была статья, присуждавшая к “динаме”. “Динама” – пария среди париев, отверженный среди отверженных, спит только около зловонной “параши”, даже когда камере есть место; каждый может его ударить, плюнуть ему в лицо, в пищу, отнять пайку хлеба или обидеть каким-либо иным способом. Камера всегда встанет на сторону обидчика против “динамы”… Случится что-нибудь, подлежащее наказанию от начальства, – виновником будет “динама”, и все покажут на него. Все грязные тяжелые работы по камере будет нести он же, “динама”.

Ни вор, укравший у товарища пайку хлеба, ни предатель-“стукач” к “динаме” не присуждаются. Но неуплативший карточного долга неизбежно становится “динамой”.

Игра в карты, в “святцы” – самое яркое, самое острое из переживаний, возможных в тюремном быту, и ее законы очень строги. Шулер наказанию не подлежит, он даже в почете – мастер своего дела! Играют на затыренные (спрятанные при обыске) деньги, на “барахло”, на “пайки”, на “службу”, на “палец”, на “очко”… Последнее – сексуальная тюремная гнусность, “служба” – безоговорочное рабство на условленный срок, полное безобразнейших издевательств, “палец” – отрубание себе пальца или нескольких, причем рубить должен сам проигравший. Отрубивший – герой, струсивший – “динама”.