Неудачный день - [2]

— Здравствуйте господа! — сказал Жильцов, радуясь, что наконец на него обратили внимание. Подавая всем по очереди руку, он отвечает: — Ну, что вы всегда так, я несчастия не приношу никому.

Третий шофер, коротенький, толстенький, с розовыми щеками, хлопает в ладоши и кричит: — Эй, человек, налей-ка нам пивца. — Лакей улыбается и чтобы доказать, как он хорошо научился понимать по-русски, хватает бокалы, наливает пиво, смахивает пену деревянной лопаткой. — А у меня, например, в роте солдат был, — говорит Жильцов, — конем его прозвали за то, что ржать здорово умел. — Лакей управился с бокалами, выставил их на стойку. Шоферы жадно пьют холодное пиво, а Жильцов продолжает: — Как заржет он в окопе с одного конца, а потом с другого, немцы смотрят: — никак кавалерия где-то появилась. Впереди только наши окопы, за окопами чистое поле, далеко видно. А сзади за ними лесок был. Они то вперед глядят в бинокли, то назад оглядываются. А он, наш жеребец-то, знай свое дело, ржет. Смотрим: они, давай вымещаться из окопов. Разведку в лесок посылают. Они вымещаются, а мы как хватим из пулеметов. Я приложился: ба-бац! Смотрю, один подскочил и бух на землю…

— Опять врешь! — отрываясь от пива, говорит толстый шофер. Во-первых, если все стреляют, откуда ты знаешь, что именно ты попал, а во-вторых, и слова такого нет «вымещаются».

— Как слова нет? Слово есть, — возражает Жильцов не очень уверенно.

— Ты лучше скажи, что такое кратное число? — спрашивает Жильцова проигравший, собирая кости в кожаный стакан.

— Прошлый раз я его спрашиваю, а он: то да сё и удрал!

— А зачем? — говорит Жильцов, — я же не в классе нахожусь перед доской, где мелом пишут. Здесь кабак, а в кабаке я про науку не хочу говорить.

— Кому бросать? — спрашивает шофер.

— Бросай ты, — говорит другой.

Он трясет кости в стаканчике, целится, собираясь бросить.

— Нет подождите, успеете! — говорит Жильцов, хватая шофера за рукав.

— Не мешай! — вырывая рукав, крикнул шофер, — все врешь, убирайся!

«Ну и Бог с ними», думает Жильцов, понимая, что поговорить с этими людьми ему невозможно. Вынув потертый кошелек он кладет на стойку несколько медяков, залпом выпивает свое пиво и выходит из кафе на улицу. Яркий, оранжевый свет слепит глаза. Поливающий улицу грузовик и два веера брызг останавливают Жильцова на краю тротуара. Гранитные кубики мостовой загораются зеркалом. Вода, солнце и пыль создают особенный запах… Словно молния выхватывает из глубоких, как бы ночных, сумерек бревенчатые избы, широкую улицу с зеленой травой у заборов, дубок у сарая, березки, стог сена который Жильцов складывал в последний раз перед войной. Над селом бледное небо, загораются звезды, петухи поют, радость разлита вокруг: в каждом порыве ветерка, в каждом шелесте листвы, в каждом цвете, запахе.

По влажным камням Жильцов переходит зеркально сияющую мостовую и обессиленный воспоминаниями садится на прежнее место. Почти у его ног воркуют и вертятся сиреневые голуби. Новые дети рассыпают зерно, идут прохожие, иные останавливаются у газетной будки, покупают газеты. Но Жильцов все это оставляет в стороне. Он сидит повернувшись спиной к площади, смотрит в воду бассейна. Серебряная зыбь бежит от шумно падающих струй, шевелит отражение лошадей, оранжевое пятно шляпы и бледное пятно скуластого курносого лица с запекшимися губами.

«Ну конечно отец и мать радуются, — думает Жильцов, глядя на свое отражение, — радуются тому, что после их жизни остается жизнь их сына или дочери. А зачем? Вот и я остался после них! А к чему все это? И что такое я? Почему я не все эти что идут мимо меня или почему они не я?»

Вдруг закричал ребенок. Жильцов оглядывается и видит девочку лет пяти. Она смотрит в небо, губы ее вздрагивают, личико морщится. Жильцов поднимает глаза: шар, помахивая обрывками нитки, летит в небо.

— Упустила? — спрашивает Жильцов, — вот беда! Ну иди, иди ко мне маленькая. В его улыбке, в голосе, в глазах, есть что-то такое, что располагает к нему детское сердце. Девочка, показывая пальцем вверх, подходит вплотную к Жильцову.

Она пахнет нагретой солнцем косичкой, накрахмаленным платьем и еще чем-то особенным, своим, детским. Жильцов берет ее, сажает к себе на колени и, чувствуя этот детский запах, замирает в блаженстве. Девочка тоже вдохнула в себя запах Жильцова, чихнула и перестала плакать. Он заглядывает ей в глаза, снял с пальца свое кольцо и подает ей. Ему обидно, что у него нет ничего такого, чем можно было бы угостить ребенка. Девочка примеряет на свой крошечный палец огромное кольцо, и оттого что оно такое огромное, на ее пальчике, ей делается весело. А Жильцов вдруг вспоминает, что у него в карманах где-то должен быть кусочек сахара, который он взял с собой, чтобы угостить, если придется встретить, какую-нибудь собачонку. И вот он шарит по карманам, находит этот кусочек сахара, сдувает с него крошки табака и очистив кое-как ногтем, подает угощение в раскрытый рот ребенка. Девочка кладет сахар себе за щеку, посасывая его, болтает ножками в белых тупоносых туфельках. Жильцов начинает ее подбрасывать на коленях — гоп гоп, — говорит он — гоп гоп! В притворном страхе девочка обнимает его за шею и оба они чувствуют себя счастливыми.