Неучтённый фактор - [149]

– Что тут удивительного? "Водолей" – порождения ума и воли Ивана Ивановича.

– Но не наоборот. В этом и кроется ошибка.

Холмогоров уставился на Якова.

– Вы, наверное, сильно переутомились, Яков. Простите, но мне кажется, вы начали заговариваться.

– В порядка бреда… – Яков потерся затылком о подголовник кресла. – В порядке бреда, так сказать… Вынужден вам доложить, что знаю одного человека, чей гороскоп полностью, зеркально противоположен натальной карте Старостина, а значит – и "Водолея". Представьте, что произойдет, если в этом человеке аккумулируются охранительные силы Земли, которые мы невольно расстревожили? А влияние охранительных сил в наших расчетах так и остались неучтенным фактором.

Холмогоров завертел головой, прислушиваясь к тихому свисту, идущему от потолка.

– Странно. Что это за звук, интересно знать?

– А вы еще не поняли?

Яков широко улыбнулся, глаза сверкнули безумием.

Комнату наполнил запах горького миндаля.

Холмогоров выпучил глаза, захрипел, рванув холодеющими пальцами галстук, в уголках посиневших губ выступили белые пенистые комочки.

Яков умер легко, глубоко вдохнув сладкую горечь, разлитую в воздухе.

За мгновенье до конца его губы шепнули: «Карма!»

И навсегда застыли в счастливой улыбке…

* * *

Странник

Ветер когтистой лапой шкрябал по броне. Через поднятые щитки на передних стеклах в темное нутро БТРа просачивались мерцающие огни Домена. Тишина под скорлупой брони была гулкой, настороженной, готовой в любую секунду взорваться ревом двигателей и разрывами выстрелов.

"Кайтен.[22] Никогда не думал, что придется на себе испытать такое удовольствие. Надо признать, ощущения не ахти. Без полной отрешенности можно гарантированно сойти с ума".

Максимов откинулся в жестком кресле водителя. Руки расслаблено лежал на руле. Закрыл глаза. Выровнял дыхание. И постарался максимально четко представить себе ц е л ь.

Фараон

– Виктор Николаевич, я вполне отдаю себе отчет в том, что навязать свою волю Капитулу практически невозможно.

Салин ответил полуулыбкой. Лишь чуть-чуть догнул уголками губ. Дал понять, что мера осведомленности и самокритичная оценка собственных сил произвела должное впечатление.

– Они скорее вымрут, как динозавры, задавленные грузом былого величия, чем найдут в себе смелость смотреть жизни в лицо, – влепил Старостин.

Салин ничем не выдал, какой силы он испытал удар.

– И что, по-твоему, есть правда жизни?

– В том, что вы еще при Брежневе начали перегонять золото заграницу и вкладывать в западную экономику. При Горби процесс пошел, да так, что чуть Кремль по кирпичику за бугор не отправили. Получилось, что завод – за кордоном, а едоки – здесь. Очень удобно! Они там вкалывают на ваших фирмах и гонят в Россию ширпотреб и жратву. А здесь качают нефть, для вас же, и ядерно-ядреные ракеты от пыли протирают. Чтобы шарахнуть, если вашим интересам на их рынке что-то угрожать начнет. А поставленный вами смотрящий то в демократию играет, то гайки затягивает. Эдакий политический онанизм, ни уму, ни сердцу. Но народу нравиться.

– Разве плохо было придумано?

– Гениально! У Ленина с Троцким не получилось профинансировать мировую революцию, у Сталина не сложилось весь мир коммунизмом облаготетельствовать. А у вас получилось мировой капитализм на корню скупить! Завидую, черт возьми, белой завистью.

– Ну, положим, не скупить. А стать акционерами глобализма раньше, чем о нем раструбили газеты. Это территория находится под нашим контролем. Не жестким, но вполне оптимальным.

– Ох-ох-ох! – Старостин покрутил головой. – Одно дело с умным лицом купоны стричь, а реальным делом заниматься – это совсем другое. Как вы народу объясните, что им подвинуться надо, чтобы вся Европа сюда перекочевала?

– Какому народу? – Салин иронично усмехнулся. – Семьдесят с небольшим миллионов человек. Треть поражена наркоманией. Двадцать миллионов наследственных алкоголиков. Статистику по паталогиям и обычным болезням, честно говоря, не помню. Но она ужасающая. Нет никакого народа. Есть человекообразные. Если судить по нормам современной технической культуры, они – даже не рабочий скот.

– Кто из нас фашист? – набычился Старостин.

– Лично я – реалист.

Старостин, сбросив маску дуче, рассмеялся.

– Тогда я – иллюзионист!

– Вопрос не в брэнде, а в цене товара. Мы готовы купить Движение. Это единственное, что еще представляет хоть какую-то ценность.

– И почем?

– За политическое и физическое долголетие его лидера. Который гарантирует полный контроль за социумом, если эту аморфную массу можно так называть. Как реалист я понимаю, что полный контроль можно удерживать лишь ограниченное время. Но десять лет нас вполне устроит.

– Семь. Потому что больше времени ни у кого нет.

Салин кивнул.

Старостин отломил кусочек хлеба, скатал в шарик, задумчиво стал гонять по столу.

– "Там за облаками рождается поколение, которому не больно будет умирать", – словно самому себе, произнес он.

От нервного напряжения на Салина вдруг напал зверский аппетит. Он посмотрел на тарелки с едой. Сервировано и приготовленно все было с великим умением. А они, поглощенные беседой, едва притронулись.

Ника впорхнула в гостиную, принеся с собой уютный аромат кухни. Старостин вопросительно посмотрел на нее.