Нетронутые снега - [21]

— Помню, как в прошлый год, прямо в лоб изюбрика своротил, красота одна. А этого когда ты подстрелил?

— Да вот, когда последний раз на Канар ездил.

— Здоровый черт! Сколько?

— Четырнадцать четвертей.

— Как, одному пришлось?

— Одному.

— Хорош загривок-то, смотри какой, как у иноходца твоего, чалого. — Он так же осторожно повесил ружье на прежнее место, чиркнул спичкой и, прикурив угасший окурок, сел поближе к Аргунову.

Тот ждал, когда заговорит приискатель. Он уже догадывался, зачем пришел его старый друг. Большая котомка говорила о многом.

— Вот я к тебе, Федорович, — артелка послала. Поди, говорят, к управляющему, пусть он разберется в наших артельных делишках. Я и пришел вроде делегата. Осенью подошли к золотишку. Да, знаешь, побаиваюсь я почвенной водички, не ухнул бы разрезик. Аммонала на вскрытие шурфов сожгли черт знает сколько. Не погибло бы все.

Сохатый говорил рассудительно, спокойно и останавливался на каждой мелочи, которая как-то может помешать в большой работе. Умные, с хитринкой глаза его чему-то улыбались.

«Ох, мужик себе на уме», — думал с лукавой улыбкой Аргунов.

Еще долго продолжали они вести разговор о «почвенной водичке», о «разрезиках», о машине «Эмпаир», о паровике-«чайнике» и насосе. Говорили степенно, не торопясь, много раз прикуривали, угощали друг друга табаком, Уже все было решено и насчет паровика и насчет насоса, а хитроватые глаза Сохатого все еще прощупывали что-то в лице Аргунова, не выдавая своего.

Коточков слушал внимательно, вникая в каждую деталь, но и не подозревал даже, что присутствует при своеобразном состязании на выдержку.

Наконец, Аргунов сказал:

— Давай, Романыч, к столу, закусим. Мы с тобой уже давненько не встречались. Ты там, а я здесь, и не выпадает нам одна дорога.

Сохатый испытующе посмотрел на Аргунова. Его глаза говорили: «Ты мои все повадки знаешь, я вижу, что ты понял, зачем я пришел сегодня к тебе. Но куда же ты клонишь?» И он решил приступить к выяснению позиции «противника».

— Что-то я тебя, Николай Федорович, разучился понимать последнее время. Смотрю вот на тебя и не пойму, то ли ты шутишь, то ли всерьез намекаешь.

Но Аргунов не торопился принимать вызов.

— Двигай, Романыч, к столу, ужинать будем, — как ни в чем не бывало пригласил он.

Сохатый взглянул на приятеля, на стол.

— Что ж, ужинать так ужинать, — подошел и сел.

Аргунов наполнил граненые рюмки.

— Прошу, Михаил Александрович. За твое здоровье, Романыч. Тебе, пожалуй, скоро будет шесть десятков? — словно невзначай уронил он.

Сохатый не любил вспоминать, сколько ему лет.

— Пожалуй…

Они чокнулись:

— Дай-то бог тебе здоровья, — проговорил приискатель. — Хороша, черт! — громко крякнул, осторожно ставя пустую рюмку на стол и разжевывая ломтик омуля.

— Так, так, — Аргунов посмотрел в лицо приискателя, — золотишко, говоришь, хорошее у вас в разрезе?

— Хорошее, — Сохатый кивнул головой.

— И бояться не надо, что разрез может затопить?

— Паровичок будет, чего же бояться.

— Он уже есть. На лето хороший заработок тоже обеспечен?

— Вполне, чего греха таить.

— Мне только одно непонятно, Романыч.

Сохатый насторожился. Чуть отодвинул тарелку.

— Мне непонятно одно, скажи мне, зачем ты сейчас артель бросил?

Улыбка широко и безудержно расплылась по лицу Сохатого, и он громко засмеялся.

— Угадал, Федорович, ей-богу, угадал! И как я могу отстать от тебя? Только услышал, что ты собираешься, я быстро устроил свои артельские дела — и к тебе.

— Романыч, Романыч, не поторопился ли ты?

— Нет, — просто ответил приискатель, утирая широкой ладонью свисающие книзу усы, — нет, вовремечко. Раз застал, значит, вовремечко.

— Как все же с артелью у тебя?

— Я же говорю: полностью собрался к тебе. Кое-как отпустили, едва отбрыкался. Помог им председателя другого выбрать — и айда.

Улыбка снова залила его лицо.

— Старина, старина, надумал ты, такую дорогу… Умыкали тебя, Романыч, длинные дороги.

Сохатый положил ладони на подлокотники кресла, с силой сжал их и чуть приподнялся, как будто хотел вскочить и сейчас же отправиться в эту дальнюю дорогу.

— Нет, Романыч, тебе не придется ехать со мной.

Сохатый опустился, будто его ударили.

— Обожди, обожди, Федорович, — он вытянул вперед руку, как бы защищаясь от удара. Рукав, смятый в гармошку, обнажил обветренную руку. — Ты мне все же расскажи, где эта планета такая Комюсь-Юрях, как там и что… Ну, ты сам знаешь, что надо рассказать мне.

— Дорога, Романыч, дальняя.

— Какой ее маршрут?

Аргунов стал рассказывать.

Сохатый щурил глаза, старался наглядно представить всю тяжесть пути. И потом облегченно вздохнул:

— Я думал и верно далеконько, где-нибудь там за севером, а это мы одолеем. Ты же сам всегда говорил: «Если думаешь найти золото, забудь про блины». Тяжестей я не боюсь, да и никто тут не заплачет обо мне, что если и случится со мной.

Романыч сам налил рюмку вина и выпил.

— Дело не в том, заплачет кто о тебе или нет. Не забывай, тебе уже шестьдесят.

— Тяжело мне слышать, что ты стал во мне как бы сомневаться, а давно ли мы с тобой вместе по тайге хаживали, ныряли на порогах, голодали, а теперь, видишь, что… Нет, и не думай. Помощь тебе окажу немалую, тебе ли про меня рассказывать, а что года мои… про них я не вспоминаю. Они сами собой, а я сам собой. Нет, не верю и даже не могу подумать, чтобы я отстал.