Неторопливое солнце - [11]

— Не допустят теперь такого, как в девятьсот пятом!

— А убийство Распутина допустили же! — заметил на это Алексей Фомич. — И кто же были убийцы Распутина? — Великий князь Дмитрий Павлович, князь Юсупов, царский родственник, и Пуришкевич — члены Государственной думы, правой, а не левой!

— Так вы думаете, значит, Алексей Фомич, — упавшим уже голосом начал было дьякон, но Сыромолотов перебил его своими прежними словами:

— Не я один, — очень многие так думают.

3

Когда собрался уходить дьякон, он обратился к Наталье Львовне:

— Как скажете, так и сделаю: скажете — увести Алексея Фомича, — уведу, у меня переночует, а скажете — оставить, то оставлю.

— Конечно, конечно, Алексей Фомич, вы у меня и заночуете! — кинулась к Сыромолотову и взяла его за руку Наталья Львовна. — Где же вам у отца дьякона ночевать? Совершенно негде! Разве я не знаю его квартиры? У меня, у меня, разумеется: дом большой и весь пустой.

— А может быть, лучше будет, если в гостинице? — в сторону дьякона сказал Алексей Фомич.

Но дьякон замахал руками:

— В гостинице! Чтобы деньги зря тратить! Ведь не вы будете платить, а мы должны, — приход; мы же люди вообще бедные, и у нас каждая булавка на счету!

— Вам здесь хорошо будет, вы увидите, — заснете, как у себя на даче!

— Вам неудобство доставлю, Наталья Львовна, — вот я о чем…

— Никаких решительно! Я даже гордиться этим буду, что вам случилось ночевать в моем доме!

Тут дьякон простился и с художником и с хозяйкой дома и решительно направился к выходной двери.

— Я ведь и с вашим сыном знакома, Алексей Фомич, — радостно сказала Наталья Львовна, подходя к Сыромолотову с папиросами.

— Не курю, спасибо! — отодвинул коробку Алексей Фомич. — С сыном моим? Где же и когда же это? Сын мой вот уже с самого начала войны взят в ополчение, а не так давно был тяжело ранен…

— Не-у-же-ли тяжело ранен? — вскрикнула Наталья Львовна с такою острою болью в голосе, как будто ранена была сама.

— Да, писал, что тяжело и что дают ему какой-то «бессрочный отпуск», а это значит, что не полная отставка, но все-таки к строевой службе считается уже не годен.

— Вот как! — глухо отозвалась она и жестом, повторившим жест Сыромолотова, отодвинула от себя коробку с папиросами, добавив: — Я тоже совсем почти перестала курить после смерти моей матери. А с вашим сыном я познакомилась здесь, в Симферополе, в больнице.

— В больнице? — удивился Сыромолотов. — Когда же он лежал в больнице? Что вы?

— Лежал в больнице не он, — поспешила объяснить Наталья Львовна, — наш общий с ним знакомый. И ваш сын, и я — мы в один час приехали в больницу его проведать, — поэтому и познакомились. Богатырь такой показался мне тогда он, ваш сын, и вот…

— И вот искалечен, — закончил за нее Алексей Фомич, — и уж едва ли будет теперь художником.

— Будем надеяться на лучшее…

— Надеяться никому не воспрещается. Надеюсь и я, что вы мне покажете комнату, где будет моя постель.

Постель оказалась уже заготовлена в комнате, которую Сыромолотов сразу признал уютной и располагающей к крепкому сну.

— Может быть, вам какую-нибудь скучную книгу дать, Алексей Фомич, чтобы вы поскорее заснули на новом месте? — предложила Наталья Львовна.

— Зачем? — удивился Алексей Фомич. — Нет, я имею свойство засыпать сразу, чуть голова моя коснулась подушки.

— Хорошо, что вы мне это сказали, а то я могла бы говорить с вами до полночи: здесь ведь говорить не с кем. В таком случае — покойной ночи!

И Наталья Львовна ушла к себе в спальню, а Алексей Фомич, хоть и казалось ему, что он рано заснет, довольно долго перебирал в мозгу впечатления этого неожиданного для него дня, причем воображение его, как художника, больше всего занимала молодая женщина с высокой шеей и красивыми, но тоскующими глазами.

И он даже пожалел о том, что как-то очень круто и поспешно напомнил ей, что ему хочется спать с дороги, она же, видимо, хотела высказаться, так как говорить здесь о своем ей было не с кем.

Встал он, чуть рассвело, и тут же после чая поспешил в церковь, чтобы пораньше закончить свою работу.

Прощаясь с Натальей Львовной, он сказал ей, что больше уж некогда ему будет зайти в ее дом: прямо после того, как закончит реставрацию иконы, поедет к себе домой.

— А вот вы, если будете в Симферополе, милости прошу, заходите ко мне, — закончил он и увидел, как эти несколько слов обрадовали ее, как она вся засияла.

Эта неподдельная радость тронула Алексея Фомича, и он еще раз сказал:

— Прошу, прошу! Загляните!

К церкви он подошел одновременно с дьяконом. Сиккатив помог закрепленному с вечера холсту высохнуть. Сыромолотов теперь, пользуясь цыганской иглой и суровыми нитками, аккуратно пришил привязанный им кусок холста к картине.

— Это — самое важное, отец Никандр, — самое важное. Нитки потом я замажу, и никто, издали глядя, не догадается даже, что здесь была зияющая прореха, — говорил Алексей Фомич, делая частый шов.

Голуби, уже наполовину сделанные, теперь, при дневном свете были как живые.

Без особых усилий закрепил потом Алексей Фомич уже в раме холст ниже голубей — глинистую золотую землю и узкий черный кувшин на ней; а к полудню садился уже на линейку извозчика, снабженный на дорогу куском серого хлеба и вареными яйцами.